Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

что наступит — молодой и модный архитектор Александр Голод в спроектированном и построенном им же доме приобрёл квартиру. А может быть, арендовал, не знаю. Некого больше спросить.

Квартира была просторная и современная, были в ней и телефон, и горячая вода, и туалет. И черный ход — дверь на кухне, чтобы не беспокоила прислуга. Длинный коридор, две небольшие изолированные комнаты — все по одну, по левую сторону от входа. И справа — во весь коридор — столовая, с раздвижными дверями! Через тамбур-кладовку с нею — большая кухня с закутком. Аз а углом коридора — ванная с окном, туалет.

На парадной лестнице были мраморные ступени, лепнина на площадках и зелёная дверь с жёлтой медной ручкой. Чёрная лестница была железная и вишнёвая, местами облезшая. Зато гулкая.

Семья Голод прожила в этой квартире семь десятков лет, меняясь составом, прирастая зятьями и детьми и опасаясь: поначалу уплотнения, позже расстрелов, а затем отселения — периодически дом признавали аварийным. К моменту описываемых событий семейство являло собой остаток некогда могучего кряжа, своеобразный риф в житейском море — дядю Жешу, тётю Алису и Додика.

Когда я вернулся в комнату, тётя Алиса вновь балансировала на самом верху сомнительного сооружения из стремянки и книжек.

— Ты что-то долго, — заметила она из-под потолка. — Я как раз хотела рассмотреть этого анг…

Вынырнувшая из тёмного угла суть щёлкнула пальцами обеих рук. Люстра моргнула, замочный крючок на стремянке звякнул и отвалился. Нижняя ступенька лесенки вздрогнула и поехала по столу.

Тётя Алиса взмахнула руками и вцепилась в перекладину, были видны побелевшие костяшки её пальцев.

Что оставалось делать мне?

— Sator arepo tenet opera rotas, — сказал я с порога и запустил в тень старой негодяйки гвоздём. Нина Климентьевна дрогнула и распалась целым облаком пыли и дохлых мух. Я успел перехватить низ стремянки на самом краю стола. Иногда приходится быстро бегать, а я этого не люблю, колет в печени потом. Да и выглядит мой бег смешно.

Тётя Алиса застыла вверху, на колышущейся, словно ожившей стопке книг.

— Думала, всё, — хрипло сказала тётка и с трудом разжала совершенно белые пальцы. — Я уже просто физически чувствовала переломы. Вся жизнь пронеслась перед глазами — такие были странные цвета, очень яркие — азур, шартрез, ализарин… — Она постояла ещё секунду и осторожно стала спускаться. Я подал ей руку, помогая спрыгнуть со стола.

— Спасибо, Саничка, что ты успел, — как-то надломленно сказала тётя Алиса. — Сними стремянку и книжки тоже. Бог с ним, со светом этим. Потом иди на кухню, попьём чаю. Сам заваришь. Я говорила, что у нас есть коржики морковные?

Лампочка под кухонным потолком моргнула пару раз и деликатно погасла. Мы хором вздохнули.

— Где-то были свечи, — раздумчиво произнесла тётя Алиса и посмотрела на меня как-то так — „в три четверти“. — Ну-ка, Саничек, подумай хорошенько, где они лежат сейчас?

Надувшись на „Саничка“, я послушно подумал про свечи.

— Ну, вот и хорошо, — сказала тётя Алиса и потёрла висок, — я теперь знаю где. Вспомнила.

Порыскав какое-то время в облепленном вкладышами от жвачек древнем буфете, она извлекла оттуда две толстенные свечи и вытерла их от пыли краем кофты. Потом мы искали спички…

— Так ты точно не будешь коржики? — переспросила тётя Алиса. — Полезные очень. Морковка, сельдерей, имбирь там тоже… Их даже не пекут, а засушивают…

— Насмерть? — поинтересовался я.

Тётя Алиса задумчиво заправила непокорную прядь за ухо.

— Значит, будем булочки твои, — уточнила она, — их я люблю тоже.

Чайник на плите стукнул крышкой.

Я накидал в заварник множество шиповинок, насыпал „Три слона“, заварил чай, нарезал лимон. Тётушка аккуратно разложила булочки на блюде.

Мы расселись за столом — тётя Алиса налила чаю в щербатые чашки, щедро расплескав его по столу.

— Приходите на мой день рождения, после первого, — миролюбиво сказал я. — Подарок не обязательно…

— Вот ещё! — оскорблённо заявила тётя Алиса и подула в чашку. — Додик два месяца готовил, натуру забросил. Посмертная маска Шопена — сам лепил.

— Шопен? — поинтересовался я.

Тётя Алиса улыбнулась.

— Он уже умер, — назидательно произнесла она и зажгла наконец свечи. Трепетные огоньки озарили высокую кухню.

— Многие умерли, — отозвался я, — а всё колобродят. Беспокойные мерт…

— Беспокойства много, — согласилась тётя Алиса и отхлебнула чаю. — Бури скоро, читал? Магнитные.

— Что-то надвигается, — поддержал тему я. — Это тепло обманчивое, скоро зима, с ней холод.

Тётя Алиса поёрзала напротив.

— Ты сегодня так странно молчишь, — выдавила она, — просто не знаю, что и думать. Не разберу, чего ты хочешь. А чай вкусный. Что добавил?

— Иногда я сам не знаю, — сказал я. — Тяжело с ними, с желаниями этими. Вечно всё путается — свои, чужие. Головная боль сплошная. А я к вам за ключом вообще-то, тем, который как гребешок, за ним. Ну, вы знаете, в общем. Цедру и ягоды.

Тётя Алиса глянула на меня в упор и помешала чай в чашке. Отодвинула её в сторону.

— Я его почти доломала, такой он старый, — вздохнула она, — валяется у Додика где-то. Он срисовывал узор. Ты вот сейчас подумай про ключ этот, а я схожу поищу.

Я вздохнул и подумал. В глубине квартиры что-то звонко треснуло. С сушки над раковиной посыпались вилки и ложки. Тётя Алиса покачнулась, провела чуткими, „художественными“ пальцами по лбу и вдруг гулко упала на стол, хорошенько приложившись лицом о клеёнку. Руки вначале безвольно раскинулись по сторонам, тётка как-то обмякла и на какую-то долю секунды, мне показалось, что и дышать она перестала. Совсем.

Затем тётя Алиса содрогнулась всем телом, вернула верхнюю половину туловища в вертикальное положение и открыла глаза. Я прямо скажу — лучше бы она этого не делала.

Глаза, распахнувшиеся на почти недвижимом лице, человеческими не были и быть никогда не могли — так глядит Зверь. Из тех тварей, чьи истинные имена лучше известны на той стороне.

— Будет только хуже, — провыло нечто внутри тётки подозрительно знакомым голосом, сразу распадающимся надвое, словно половинки плода.

— Ну да, — согласился я. — Всё только подорожает. Вон, хлеб черный уже по шестнадцать копе…

Тут тёткины руки совершили удивительное движение… удлинились.

Длинными и корявыми клешнями „тётя Алиса“ ухватила меня де горлом принялась выкрикивать странным „двойным“ голосом.

— Убигайся, твагь! Убигайся, твагь! Хог, иой Хог!

— От твари слышу! — закашлял я. — Изыди! Absit omen!

Тёткино лицо задёргалось, издавая визгливые, почти непристойные звуки, словно то, что находилось там, за ним, пыталось смеяться. Руки у моей шеи, пахнущие забытыми в подполе овощами и слежавшейся в нехорошем месте землёй, сжались крепче, в горле моём что-то хрустнуло,