Борис Алмазов - Я иду искать

Я достал фотографию.

Толстяк поднял очки на лоб и поднёс её к самому носу.

— «Три танкиста! — пропел он грустно. — Три весёлых друга…» Обмундирование новенькое П.Ш. Качественное обмундирование… Орденоносцы. Да, брат, в сороковом году Красная звёздочка не фунт изюма… Орлы! Добровольцы!

— Почему добровольцы?

— Я тридцать лет на кадрах, глаз — алмаз! Молодые.

Я посмотрел:

— Дяденьки как дяденьки.

— Тебе и десятиклассник — дяденька. Дети! К сорок первому году — самые надёжные бойцы! Опытные, обстрелянные! Этого, брат, голыми руками не возьмёшь… Он пороха нюхнул, драться будет до последнего! Кремень! Железные люди! Кабы не они… — Он отдал фотографию и, подперев подбородок кулаком, сказал: — Вот у меня такая троица в глазах стоит. В июле сорок первого — жара. Фашисты прут! Бомбёжка! Перепуталось всё: и раненые, и беженцы, и наступающие части, и отступающие. Кругом болота горят! Ад!

У речушки — берега — топь сплошная, Т-34 и вот такая троица возится. Откуда ни возьмись, командир — не то полковник, не то ещё кто. Машина вся в пробоинах, в грязи. «Кто такие?»

Оказывается, командир танка — кадровый, ещё на Халхин-Голе воевал. «Ну, — говорит полковник или генерал, — тогда объяснять не нужно. Дорога здесь одна, вы — пробка! Сколько продержитесь — на том спасибо. Помните: каждый час — это километр, который мы пройдём». — «Есть держаться!» — отвечают. «Ребята! — полковник говорит. — Нам бы только к Староселью выйти, в укрепрайон, — там и окопы, и боеприпасы, и пополнение! Нам бы в дороге не пропасть!» — «Ясно», — говорят. «Письма пишите». — «Некогда. У нас ещё танк не на ходу».

— Так никто и не узнал, как их звали? — спросил я.

— Почему? — сказал толстяк. Он встал и тяжело прошёлся по крошечному кабинету. — Звали их коротко и ясно: «Советской Родины солдаты»! Вот такие у них были данные. На всех троих!

Он отдал мне фотографию, бережно упрятав её в новую чистую папку.

— А они знали, что погибнут?

— Мы тогда все это знали. Надеялись, но слабо. Даже имён никто не узнает, даже писем не написали!

— Но ведь про них никто никогда ничего не узнает! Их как будто и не было!

— Ты говори, да не заговаривайся! — сказал толстяк. — Как это — не было? Философ! Мыслитель! А Победа? Победа? Эх! Молодёжь! Ты что, в школу за одними пятёрками ходишь или знания получать? Так или не так?

— Знания, — сказал я и почувствовал, что краснею.

Хорошо, в этот момент зазвонил телефон, — может, толстяк и не видел, как я покраснел.

— Так! — закричал он. — Ефим Макарович Трушкин! Годится! А, вот он где! Теперь понятно. Спасибо, зайчик! Спасибо, Тосенька! Ну вот! — сказал он мне. — Вот тебе адрес. Иди! Стремись! Следопыт! Герой! Отличник!

Но когда я закрывал за собою дверь, я увидел, что он, сняв очки, грустно глядит мне вслед.

Глава тринадцатая

ФОРГЕН-МОРГЕН

Адрес был какой-то странный: Парковая улица, ДИП, комната 52. Уж я до этой Парковой ехал, ехал — полвоскресенья. И на метро, и на трамвае, и на автобусе. Приехал — огромное поле, через него дорога в лес ведёт, вдалеке городские новостройки виднеются. Белые дома на фоне голубого зимнего неба, из двух огромных труб пар валит шапками. Куда идти? Хорошо, на столбе белая эмалированная табличка со стрелкой: ДИП. Я вошёл в этот не то лес, не то парк, где было очень тихо и высоко по стволу сосны шастала белка. И долго шёл, пока не упёрся в забор с проходной, в которой никого не было. За проходной дорожка вела к огромному старинному дому с колоннами, а перед ним по всему парку в одиночку и парами ходили какие-то люди. Они двигались медленно. Когда я появился, они все ко мне повернулись, и я даже оторопел: укутанные в шарфики, платочки, в шапках с опущенными ушами, заслонившись от ветра воротниками пальто, по парку гуляли одни старики. Они были все так похожи друг на друга, что даже не разобрать было сразу, кто из них дедушка, а кто бабушка.

— Вы, простите, молодой человек, к кому? — спросил меня старичок. — К Ефим Макарычу? Но они сегодня не гуляют, они в шахматы сражаются! Турнир!

— К кому? — подставил к уху красную, как гусиная лапа, варежку ещё один старичок.

— К Ефим Макарычу! — закричал тот, кто меня спрашивал.

— К кому? — стаскивая варежки, развязывая тесёмки шапки и высвобождая ухо, переспросил он.

— Он к кому? — подставил к уху такую же красную варежку ещё один старичок, очень похожий на гнома.

— К Ефим Макарычу! — закричал тот, кто меня спрашивал.

— К кому?

— К Трушкину…

— Да к Трушкину, не ясно, что ли… — сказала толстая бабушка. — Глухой, как пятка, а спрашивает! А извините за любопытство, вы ему кем приходитесь?

— Следопыт! — сказал я. — Красный следопыт. Факт мне один выяснить нужно.

— Следопыт! — зашуршало за моей спиной. — Ну, ясное дело! Кто же не знает! — Старики со всего сада собрались толпою и медленно шли сзади нас.

— Что за демонстрация? — строго сказала вышедшая на крыльцо тётка в белом халате. — Что это ещё такое?

— Это к Трушкину, к Ефим Макарычу следопыт пришёл…

— Ну и что? — сказала тётка. — А ну гулять, гулять всем. Быстренько, быстренько, пока хорошая погода, всем гулять. — Кто тебя пропустил? — спросила она меня.

— Никто.

— Вот я дам сторожу! — сказала тётка. — Взбаламутят моих, а потом всю ночь сердечные приступы. Идём.

Она решительно взяла меня за плечо и повела по коридору.

— Найдите Ефима Макарыча и приведите в мой кабинет, — распорядилась она.

— Да я бы сам… — заикнулся я.

— Нечего тебе по палатам ходить! Раздевайся! — всё так же строго приказала она мне у себя в кабинете.

В кабинет вкатился маленький старичок в пижаме, с остриженной наголо головой и жёлтым личиком. Он всё время подмигивал и улыбался.

— Здрас-с-с, Мария Степановна.

— Ефим Макарыч! — сказал я. — Это ваша фотография?

Он схватил снимок, поднёс его к самому носу.

— Моя! Вот мой штамп «Ф. М.» — Форген-Морген! Это я — Форген-Морген! Это, знаете, когда я стал работать, ещё при нэпе, то у моего хозяина было ателье, которое называлось «Фотограф-моменталист»! На всех снимках мы ставили вот эту маленькую печать «Ф. М.». У нас у каждого — нас пять человек работало — была такая печать, и мы были обязаны на все снимки её ставить, это был фирменный знак. О! Фирменный знак — большое дело! Хозяин дорожил фирмой! Это большое дело! Фирменный знак! О! Да! Это да!.. Так о чём мы говорили?

— Про то, как вы стали Форген-Моргеном.

— А… — заулыбался Ефим Макарович. — Вот когда меня первый раз напечатали, нэп уже кончился, мне выписали гонорар за работу и решили, что это мой псевдоним. А расшифровку в бухгалтерии придумали: Форген-Морген. Вот Форген-Морген! А что? Смешно! Как будто затвор аппарата щёлкает, форген — взвёл, морген — снял! Очень хорошо… И печать у меня от хозяина осталась!.. Форген-Морген…

— А это кто? — спросил я. — Что это за люди? Может быть, вы их помните?

— Я же репортёр! Я же всё помню!.. А что здесь помнить? Это было до войны! Пришли военные к пионерам. Вот у них ордена Красной Звезды. Всё помню!

«Ну, — подумал я, — это и козе ясно!»

— Да! — закричал вдруг Форген-Морген. — Эту фотографию опубликовали! А потом ко мне девочка приходила вот эта, уже в войну. Просила снимок! И очень огорчалась, что вот этот военный почти не виден. Да! Я помню, они были танкисты и этот вот в центре — у него такая очень простая фамилия… Он был ранен в лицо… или обгорел, что ли? В общем, он был весь забинтованный! Я его не запомнил, но он меня запомнил… — Форген-Морген вскочил. — Это удивительное дело. Я его встречал ещё два раза. Он тогда уже был полковник! Такая простая фамилия… Очень простая.

— Петров, Сидоров, Васильев… — стал я подсказывать.

— Васильев! Да! — сказал Форген-Морген. — Васильев! Полковник Васильев! Гвардеец! Весь в орденах!

— А может, Иванов?

— Да! — закричал Форген-Морген. — Конечно Иванов! Иванов, а не Васильев! Как я сразу не вспомнил? Такая простая фамилия! Иванов! Гвардии полковник Иванов. Очень красивый был человек — высокий, светловолосый! Только весь подбородок и левая сторона шеи в шрамах — обгорел. Ещё тогда, до Великой Отечественной.

— А вот этих двух вы не знаете? — спросил я, показывая на Демидова и Мироненко.

— Знаю, конечно! У меня же репортёрская память! Я тогда, до войны, снимал их всех вместе… Но больше их не встречал. Девочка вот эта, я помню, ко мне в редакцию приходила… Это был сорок второй год! Весна сорок второго. Март. Тогда всё и случилось… Я почему помню: она была сандружинница. Она рассказала, как попала бомба… Я был на фронте. — У Трушкина задёргалась голова.

«У него все погибли», — вспомнил я слова бабы Сони.

— Ну и что с этой девочкой? — спросил я, чтобы отвлечь его от воспоминаний.