Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

чего-то лопочет. Ну, так и сказала: «Что себе, то и мне. Сыр, значит, сыр», — и ушла в душ. Рассмотрела там как следует их серые полотенцы. Выхожу. Сидят. Надулись, как на крупу мыши. На столе какое-то сено в вазе и буряк тёртый в другой. Жешка как всегда: на подоконнике с доской своей и углём весь перемазанный, Отелла просто. Я к столу — принюхалась, положила, пожевала — трава травой. Спрашиваю: «Что ты, Алиска, совсем трёхнулась? Чего сено ешь?». Тут этот Додик их, бессмысленный, как давай гудеть: «Ничего вы, тётя Ада, не понимаете, а ещё медик. Это и не сено вовсе, сено сухое. Это салат из одуванчиков. Мы с мамой сами накопали на спуске за рощей. Полезно».

Ну, я им всё сказала — и про полотенцы ихние, и про гастриты, и про то, что сено бывает и подмокшее, если дощщь. А всё равно — коням одно есть, а людям другое, и что я не гусь — траву щипать. И что я могу сварить бульон, если надо. У меня даже и лопатка с собой. Тут Жешка с окна как скривился: «От мяса в желудке тяжесть! — кричит. — Сосуды сжимаются и раз — тромбы. У меня от него послевкусие. Ешь, Ада, салат, не выдумывай, потом спасибо скажешь…»

— И что вы? — перебил тётку я.

— Что я? — победоносно заметила тётя Ада. — Я сразу сказала, что еще с войны знаю, откуда у него послевкусия — от угля сожранного! Он же ест уголля непрестанно — чистый бобёр, поди, глотка уже вся чёрная, что кошка ваша, а Алиске заявила прямо, что сама с лестницы ее уронила, когда в бомбоубежище бежали, а теперь все вокруг мыкаются с ней, дурындой. Салат с одуванчиков! — вскипала тётя Ада. — Я в ауте! Представь себе, Сашка, из чего у них каша варится.

— Берёзовая? — осведомился я.

— Тыква! — отвечала торжествующая тётушка. — Нарисовали всей кодлой и съели! Натюрморты.

— Сыроеды, — поддержал разговор я.

— Это что, — тревожно спросила Инга, — рисунок съели?

— И кисточки, все до единой, — добавил я. — С пастелью вместе.

— Вот же дураки, — беззлобно откликнулась тётя Ада, — и что вы мелете? Какие кисточки? Алиска сказала: «Такая аппетитная тыковка была. Зафиксировали, спекли и съели. Почему-то получилась каша».

— … Ну, так вот, — продолжила мама с некоторым напряжением в голосе. — Дохлый голубь!

— Ну, он поклевал хлебца у них, видимо, цвёлого и того, — отметил я. — Преставился.

— Алиса так и сказала мне, — сказала мама. — Теста поклевал. Додик делал лунный пейзаж, из муки и чего-то ещё. И фотографировал постепенно, говорил: «Изменяется колористика».

— Дуристика, — радостно вставила тётя Ада.

— Когда он его сделал? — уточнил я.

— В субботу, — сказала мама.

— А голубь? — осторожно осведомилась Инга.

— В среду… — горестно ответила мама.

— Настоящие свиньи, — мрачно резюмировала тётя Ада, — бодягу такую развели, прямо на столе. Сплошная плесень!

— Там мне Алиса говорила что-то про освещение… — проронила мама.

— Свет уходит, — хором сказали мы с Ингой.

— И мозги, — прибавила, «как медик», тётя Ада.

В нашем городе много странных домов, подобных тому, куда я шёл.

Все они построены давно. Львы, орлы и куропатки, рогатые олени, носороги, гуси, пчёлы, горластые рыбы, худые кошки, остролист, чертополох и листья каштанов, кадуцеи и просто люди из гипса обильно украшают их фасады.

Дом тёти Алисы почти принадлежит к числу таких. Он стоит на горе, в роще, над яром — так трактует его сама обитательница, младшая сестра.

Сестра средняя, моя мама, считает, что Алиса живёт в саду, у оврага, в двенадцатом номере. Тётя Ада, как самая старшая, всегда говорит прямо: «Я зашла к Алиске в дождь, еле влезла на этот горб вшивый, сказала им там: „Сколько можно торчать тут, у чигирях, над ямой? Вас всех давно пора к чертям снести!..“

Тётя Алиса была дома и занималась ерундой. Это было хорошо видно с улицы сквозь распахнутое окно — тётка балансировала в комнате на стремянке с огромным куском марли в руках.

— Входи, Саник! — прокричала тётя Алиса мне сверху. — Я как чувствовала, что ты явишься! Дверь не заперта.

Дверь подъезда оказалась закрытой на кодовый замок — модную новинку, недавнюю в нашем городе. Эти замки не преграда для меня и мне подобных. Гóлоса, как у достопочтимых амбарных, рундучных или квартирных предков, у кодовых нет, одно тусклое шипение. „Двадцать шшессть“, — прошелестел замок и стукнул меня искрой. Я нажал кнопки, дверь открылась, и я вошёл. В подъезде было светло.

Тётя Алиса с семьёю обретались на третьем этаже в пустой и высокой квартире. У них всегда было очень интересно. И можно было марать. В смысле — рисовать, даже и на на стенах. Когда-то белых.

Три поколения Голодов так и делали — художница, архитектор, ещё два художника, а также совсем маленький Голод и примкнувший к ним я.

Мои попытки сочинить фрески семья Голод вечно высмеивала.

— Ты сачок, — говорил дядя Жеша. — Пора переходить к крупной форме, а ты всё карикатуришь. Что тут за тараканы у тебя?

— Это эльфы, — ярился я.

— Тогда что за трупик они тащат? — спрашивала тётя Алиса.

— Это Дюймовочка, — говорил я злобно.

— Да? — раздумчиво вздыхала тётя Алиса. — Безусловно, что-то в этом есть. А что за чудище вон там, над ними?

— Ласточка это, — удивлялся я, раскладывая мелки и уголь. — Неужели не похоже?

— Глаза чего у неё красные? — интересовался дядя Жеша. — Конъюнктивит? И где тень?

— Она долго летела, — рассказывал я, — с Дюймовочкой на спине. Из Дании — в Египет, только представьте. А птица только-только выздоровела и слабая была. Вот Дюймовочке и пришлось подкармливать её, всю дорогу.

— Чем? — хором интересовались все три Голода.

— Кровью, конечно, иначе бы рухнули обе в море, и привет — никакого принца. Сплошные холодные рыбы.

— Так. А глаза? — не сдавался дядя Жеша — некогда он служил в артиллерии и привык к залпам. — И опять-таки, где же тень? Я ведь вас учил…

— Ну, так ведь ласточка напилась подменской крови и стала нечистью. Какая ж от неё тень? Она её теперь не отбрасывает. Зато вот гоняется за такой же нечистью, за эльфами. Не догонит — будет кусать других ласточек.

Додик скуксился и посмотрел на меня бычьим глазом.

— Или летучих мышей. Я их потом нарисую, — быстро сказал я.

— В мультике про такое ничего нет! — свирепо рявкнул мне будущий Eliah Golod.

— И у Андерсена тоже, — бескомпромиссно заметил дядя Жеша.

— А его иллюстрировали Трауготы, — мечтательно обронила тётя Алиса, — братья и отец. Гав.

— Что, каждый делал полрисунка? — обидчиво фыркнул я. — И лаялись?

— Георгий,