Лев Давыдычев - Руки вверх! или Враг №1

А что получилось?

Смертельное обязательство получилось!

Лежать было неудобно, потому что санитары крепко-накрепко привязали фон Гадке верёвками к кровати. Дело в том, что, когда он вспоминал о своём недавнем визите в «Гроб и молнию», его так трясло от злости, что он слетал с кровати и больно и долго стукался об пол головкой и другими частями своего тельца. А привязанный, он трясся вместе с кроватью и, по крайней мере, не ушибался, только что-то в головке встряхивалось, и он некоторое время ничего не соображал.

Шпионить за самим собой?! Это чудовищно, мерзко, глупо! У самого себя красть секретную документацию — это издевательство! Да и своими гавриками он был огорчён безмерно. Правда, драка — не самое главное в их профессии, тем более, что шпиончиков было двадцать восемь штук!

И всё же это — поражение. Значит, гаврики нуждаются в серьёзном усовершенствовании. А серьёзно усовершенствовать их будет уже генерал Шито-Крыто или фон Гадке для генерала Шито-Крыто.

Тут его, то есть господина оберфобергогердрамхамшнапсфюрера, так тряхнуло от злости, что кровать опрокинулась, и он оказался под нею.

Надо учесть, что фон Гадке, как всякий малорослый недомерок, любил окружать себя огромнейшими вещами, и кровать он себе потребовал размерами со штрафную футбольную площадку.

Оказавшись придавленным этой огромнейшей кроватью, фон Гадке сразу перестал трястись и правильно сделал, а не то его бы расплющило насмерть. А сейчас ему расплющило только губы, да нос свернуло набок, и дышать было почти невозможно. Не было возможности и позвать на помощь.

Следует знать, что люди, которые любят другим причинять боль, сами боли не выносят. А уж как поиздевался над людьми фон Гадке во время последней большой войны! Он их и собаками травил, и газами отравлял, и голодом и холодом морил, и расстреливал, и вешал. Особенно любил он издеваться над детьми, хорошо понимая, что, если они будут хорошо себя вести, из них вырастут замечательные люди, которые его, фон Гадке, и ему подобных в порошок сотрут. И он всё сделал для того, чтобы они не выросли.

Детей он до того ненавидел, что собственных сыновей или дочерей у него никогда не было.

Лежал он, придавленный кроватью, и удивлялся, что всё ещё дышит, хотя дышать было почти невозможно. В головке даже мысли были. Какая ему разница — кому служить? Тому ли командованию, этому ли? Важно, что — командованию, и важно, что против людей и особенно против детей. Вот и будет он служить (если, конечно из-под кровати живым санитары вытащат) не начальнику Центрхапштаба барону Барану, а начальнику «Гроба и молнии» генералу Шито-Крыто. Хе-хе, как говорится!

Внезапно он почувствовал, что головка его постепенно расплющивается и он начинает умирать. И, теряя сознаньице, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер по кличке Дядя Съем яростно пожалел о том, что без него людям жить будет безопаснее, а он так и не успел сделать человечеству величайшую пакость.

К несчастью для человечества, именно в этот самый момент пришли санитары, освободили фон Гадке, подождали, пока он не придёт в себя.

— Дайте мне укол, чтоб меня не трясло! — завопил он, увидев в зеркале свою сплющенную головку, расплющенные губы и свёрнутый набок нос. — Дайте мне сто уколов, а то я совсем разобьюсь!

Ему всадили четырнадцать уколов, и фон Гадке с блаженством вытянулся на невероятных размеров постели. Трясти его больше не трясло, только ножки часто дёргались да уши больно шевелились и вытягивались.

Ну что ж, он будет служить генералу Шито-Крыто. Предать своё родное начальство — тоже очень приятно, а работа останется прежней, а денежек будут платить больше, а пакость человечеству он всё-таки сделает.

— Но! Но! — закричал фон Гадке. — Но-о-о-о!

Но ведь и генерал Шито-Крыто может его, фон Гадке предать! Как говорится, за милую душу и с истинным наслаждением! А что нужно делать для того, чтобы тебя кто-нибудь не предал? Надо срочно, хе-хе, предать того, кто может предать тебя!

От этой прекрасной мыслишки на душонке у фон Гадке стало светло и радостно. На мгновение даже закружилась от счастья сплющенная головка. Сладостная истома разлилась по тельцу. И страх прошёл. Нет, не собирается господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке умирать, а собирается он — предавать!

И, освободившись от страха, из-за которого, кстати, и совершаются многие предательства, фон Гадке потребовал еды. На голодный желудок, если вы помните, он соображал совсем худо. Из-за голода он и подписал своё смертельное обязательство генералу Шито-Крыто. (А ел он много ещё и потому, что до сих пор надеялся хоть немного, да подрасти!)

Фон Гадке глотал пищу и бормотал:

— Пре…дам! Про…дам! Пре…про…дам!

Но в предательстве, как во всяком другом деле, одного желания мало, требуется ещё и умение. Фон Гадке по опыту знал, что многие были бы горазды предать, даже знали, кого предать, а вот как — не ведали.

И он думал: а как же пре-продать генерала Шито-Крыто?

В головке фон Гадке медленно возникала ма-а-аленькая мыслишка, такая ма-а-а-алюсенькая, что он не мог её уловить. Постепенно мыслишка росла, росла и часа через четыре заполнила всю фонгадскую головку целиком. Головка отяжелела.

Фон Гадке перестал есть. Сердечко сладко заныла от нахлынувшей на него невероятнейшей подлости.

— Берегись… — свистящим шёпотом прошептал господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер. — Съем я тебя, генерал Шито-Крыто. Скушаю!

Глава № 39

Прощание агента Муравья с младшим сержантом Стрекозой

— Я умираю, — еле слышным голосом сказал агент Муравей младшему сержанту Стрекозе, когда они вдвоём остались в камере. — Перед смертью я хочу кое-что сообщить тебе очень важное. Ты можешь отсюда убежать.

— Ври давай больше, хрыченто муррито!

— Перед смертью не врут.

— Все всегда врут! — отрезала Стрекоза. — Я бы тебя придушила, да есть у меня более важные дела. Чего тебе от меня надо, старниг фентих?

— Только не обзывайся, пожалуйста, и не ругайся! Здесь тебе не площадка молодняка, а серьёзное, солидное заведение… Я бы сам сбежал отсюда и даже тебя не предупредил бы, но неожиданно оказался при смерти. Если ты хочешь убежать, тебе надо притвориться, что ты заболела, — шептал агент Муравей прямо в ухо младшему сержанту Стрекозе. — Заболей и…

— А это что такое?

— Ах, ведь ты ни разу не болела. Ну… как это?.. Притворись почти мёртвой.

— Дохлой, что ли?

— Ну дохлой, по-вашему. Дыши громко-громко. И кричи: «Ах! Эх! Ох! Юх!» Тебя перевезут в другое помещение. Там и в дороге никого не кусай и не царапай, — наставлял агент Муравей. — Ночью спокойно вылезай в форточку. Охраны почти нет. Дежурные только у ворот. Если вернёшься домой, передай моим родителям, что я погиб достойно, хотя и в чине рядового.

— Достойно, достойно! — проворчала Стрекоза, подозрительно его разглядывая. — Подыхай и ни о чём не беспокойся. К твоим старикам я не пойду. Ненавижу всех стариков и старух… Откуда же ты, такой дурак, узнал, как можно сбежать?

— Во-первых, я не дурак! — обиделся Батон. — Во-вторых, если ты не перестанешь грубить…

— Заткнись! Скажи мерсибо, что я оставила тебя в живых, хотя у меня руки чешутся от желания при-и-идушить тебя. Как называется то помещение, куда меня перевезут, когда я притворюсь почти дохлой?

— Больница.

— Больница? — переспросила Стрекоза. — Это что, подыхальня?

— По-вашему, да! Перестань ты… эти ваши шпиончиковские словечки… тошнит от них культурного человека!.. Главное, повторяю, никого не кусай и не царапай. Ночью вылезай в форточку и — ап! — через забор. И ты на свободе!.. Но, если тебя снова схватят, а я не умру, а сбегу, что мне делать?

Стрекоза пожала плечами, но ответила:

— Тебя сюда послали только для того, чтобы ты не вернулся, муссорро.

— Это же безобразие! — Батон даже не поленился сесть. — Я же бывший генерал! У меня заслуги! Ведь я принимал на работу этого выскочку Шито-Крыто! Я, к вашему сведению…

— Хватит! — оборвала Стрекоза. — Никого ты не интересуешь! Ни ты, ни твои заслуги! Последний раз спрашиваю: не врёшь?

— Дело твоё. Уговаривать тебя я не собираюсь.

В камеру вошёл полковник Егоров, спросил:

— Поговорили?

— Благодарю вас, господин полковник, — загробным голосом ответил Батон, — что вы изволили выполнить мою предсмертную просьбу… Я чувствую, что мой командир — младший сержант госпожа Стрекоза — тоже серьёзно болеет. Неплохо бы её отправить в подыхальню.

— Куда? Куда?

— То есть в больницу… Ей плохо, по-моему.

— Ах! Эх! Ох! Юх! — произнесла Стрекоза.

— О, да она действительно больна! — воскликнул полковник Егоров. — Немедленно отправить заключённую Стрекозу в больницу! — И когда её увели, он спросил: — Она согласилась?