Энола Холмс и секрет серой печати - Нэнси Спрингер

...невыносимо холодно... на меня надели не меньше девяти нижних юбок.

На такой простой шифр жалко было тратить время.

— Зачем, хотелось бы знать, она так писала?

— Не знаю, мэм.

— Вы ее заставали за этим занятием?

— Нет, мэм.

Разумеется, как и любая преданная своей госпоже горничная, она ничего не знала и не видела.

Всего я насчитала восемь дневников, и все они были заполнены странным косым почерком, не менявшимся с годами. В самом свежем дневнике многие страницы пустовали, причем в начале, потому что достопочтенная Сесилия вела его с конца. Я выбрала последнюю (первую) запись, приставила дневник к зеркалу и принялась читать.

2 января

Мне ужасно скучно. О каких новогодних обещаниях может идти речь, когда никакие благие намерения не способны излечить наш мир от страданий? И как можно беспечно обсуждать духи и балы, оборки, вырезы и бальные туфельки, когда по улицам бродят сироты и нищие, дети в грязных обносках, босые? А их отцы никак не найдут работу, а матери трудятся по шестнадцать часов в день на фабриках? А тем временем я учусь отходить назад, не спотыкаясь о шлейф девять футов длиной, чтобы не опозориться перед королевой, когда меня будут  представлять ко двору! В моей жизни нет ни цели, ни смысла, и она не имеет никакой ценности...

Вряд ли юная леди, желающая тайно обручиться с возлюбленным, стала бы писать о таких вещах.

В голове у меня роилось множество догадок, и мне хотелось посмотреть, что в последнее время рисовала достопочтенная Сесилия. Я подошла к мольберту, оставив Лили прибираться в бюро.

На мольберте стояла незавершенная картина: пастельный деревенский пейзаж, смазанный в безобразное разноцветное пятно оттенков жженого сахара. На маленькой тумбочке лежали пастельные карандаши.

Сломанные. Розовый, персиковый, салатовый, нежно-синий, небесно-голубой, лавандовый, бежевый — все они были раздроблены чуть ли не в пыль.

Очень любопытно.

Я выдвинула один из ящичков, но не нашла там ничего примечательного, только карандаши, стирательную резинку, индийские чернила, перьевые ручки, собранные в коробочку, и угольные брусочки. Точнее — огрызки с тупыми, стертыми кончиками. Они пачкали весь ящик, так же как сажа пачкала Лондон. И этого угля там было огромное количество. Сточенного чуть ли не до основания.

Я оглянулась на пастельный рисунок на мольберте. Там не было ни одного черного штриха.

Задвинув ящичек, я подошла к горничной:

— Лили, где картины, которые достопочтенная Сесилия рисовала углем?

— Углем? — Горничная переставляла нефритовые письменные принадлежности с одного края бюро на другой, не поднимая глаз. — Уверена, этого я не знаю, мэм.

Я была не менее уверена, что все она знает, но спорить с ней не было смысла. Вместо этого я задумалась над тем, куда бы спрятала свои собственные рисунки, которые мне не хотелось бы никому показывать.

Я вернулась в спальню и принялась заглядывать за мебель.

И за комодом, и за гардеробом обнаружились большие листы плотной бумаги, прислоненные к стене.

— Лили, — позвала я, — помогите мне их достать, иначе я все размажу.

Молча, с угрюмым видом, горничная подошла ко мне и помогла отодвинуть мебель от стен. Я просунула руку в щель, уцепилась пальцами за края листов и вытащила их на свет.

Я по очереди ставила их на мольберт и внимательно рассматривала. Пастельный пейзаж по сравнению с ними казался совсем незначительным.

И дело здесь не только в размере. Не знаю, как это объяснить. В угольных рисунках чувствовался характер, и они разительно отличались от розово-голубых мутных пятен, висящих в рамочках на стенах. Эти картины писались резкими, густыми штрихами, уверенной рукой, без бледных теней.

Но больше всего меня поразили модели.

Тощие чумазые ребятишки, играющие в сточной канаве, над которой натянута веревка с сушеной рыбой.

Нищенка без шляпы, шьющая ночью при свете фонаря.

Небритый оборванец, подбирающий сигаретные окурки.

Семья итальянцев, поющая за мелкие монетки.

Босой мальчишка, опустившийся на колени на булыжную мостовую, натирающий до блеска ботинки джентльмена.

Бедняжка в лохмотьях с больным малышом, обходящая дома и «продающая» спички.

И так далее.

Несчастные с самых злачных улочек Лондона.

Изображенные смело, решительно, правдиво — такое не нарисуешь из головы. Художник должен был видеть модель, которую рисовал. Глаза, сердце и рука должны были работать в унисон, горя вдохновением. Мне было знакомо это чувство. Достопочтенная Сесилия рисовала с натуры, страстно.

Увлеченно.

И так же увлеченно я ими любовалась.

Некоторые картины были посвящены пожилым нищенкам, дремлющим на ступеньках перед работными домами: «ползунам» или «дремалам». Беднее их не было никого, и порой у них не хватало сил даже пошевелиться.

Я их знала.

И достопочтенная Сесилия, судя по всему, тоже.

Но откуда?

Глава седьмая

— Доктор Рагостин тайно с вами свяжется и изложит свои догадки, — пообещала я леди Теодоре.

Мне повезло, что находить ответы должен был «доктор Рагостин», а не я, потому что у меня в голове все спуталось, как мотки ниток в корзинке для рукоделия. Из этого узла мне удалось выпутать одну серую нить, которая указывала на то, что достопочтенная Сесилия сбежала из дома не для того, чтобы тайно обручиться. Если бы их с сыном лавочника связывали романтические чувства, она ставила бы сургучные печати всех цветов радуги, но они лежали в ящичке почти нетронутые. Нет, чаще всего достопочтенная Сесилия использовала серый сургуч, а значит, все ее письма были дружескими.

Она сбежала не ради любви, а по иной причине.

Очевидно, как-то связанной с ее загадочными дневниками. Написанными зеркально.

И скорее всего — но как? — с поразительными картинами, написанными углем.

Таких картин не ожидаешь от девушки, и от них становится немного не по себе, как из-за смелых штрихов, так и из-за тематики. Поэтому я спрятала листы за шкаф и ничего не сказала о них леди Теодоре. Вероятно, никогда и не скажу. А вот записные книжки достопочтенной Сесилии мне захотелось забрать с собой.

— Это только для моих глаз, — заверила я леди Теодору, когда мы с ней остались наедине.

После осмотра комнат достопочтенной Сесилии я вернулась в будуар и застала ее там в окружении детей. Два мальчика и одна девочка бегали по комнате словно щенки, а сама леди Теодора осматривала девочку постарше, проверяя, чистые ли у нее волосы, уши и так далее. Внешне эта малышка сильно напомнила мне достопочтенную Сесилию — леди Теодора показывала мне фотографии за чаем. Точнее, все дети