С первым открытием, Костик!(Рассказы) - Корзинкин Сергей Георгиевич

Вот это да! А если бы насыпал по-настоящему? С ног бы, наверное, свалило!

Стекла стали черными: на улице уже стемнело, а мы с папой все еще сидели за столом и работали.

Папа доверил мне развязывать мешочки со свинцовыми шариками. Это очень важная работа, ничего не стоит поторопиться — и рассыпать шарики. А ведь шарики-то не простые — дробь. Ею в птицу стреляют.

В одном мешочке дробинки мелкие, чуть крупнее пшена. В другом — словно гречка. В третьем — как горох. На каждую птицу свой номер дроби. По вальдшнепу — пшено, по тетереву — греча, а по глухарю — горох.

В школе в первом классе — самые маленькие ребята, намного меньше, чем в пятом. А здесь наоборот. Первый номер дроби куда больше пятого.

На маленьких с прозрачными чашечками весах папа взвешивает порох. Сколько раз я просил его позволить мне взвешивать, но он так и не разрешил.

— Ты, — говорит, — легко ошибиться можешь, а с порохом шутки плохи.

Облокотившись грудью на край стола, я гляжу, как папа зажимает пинцетом металлические пластинки и кладет их на одну из чашечек. Это вместо гирек. Я так загляделся, что не заметил, как дыхнул на весы. Чашечки закачались.

— Ну-ка, дистанцию дай! — Папа погрозил пальцем.

Я вспомнил, как в прошлом году мы отправились на утиный перелет. Папа загнал лодку в тростник, замаскировался и только закурить хотел, как два селезня — раз! — и сели неподалеку. Папа из одного ствола — трах, из другого — трах, а вместо выстрелов только «пшых!», «пшых!». Селезней осыпало дробью, как дождиком, и ни одного даже не ранило. А все потому, что пороху в патронах мало было.

Порох папа ссыпает в гильзы через бумажную воронку. Порох сыплется и шуршит, будто мышь под полом: сышш… сышш…

Папа закупоривает гильзы толстыми валеночными пыжами. Я уже знаю, что ему сейчас понадобится мерка, и спешу достать ее из плоской железной коробочки. Мерка точь-в-точь как у молочницы кружка, только очень маленькая. На ней чернеют непонятные знаки и рубчики. Папа опускает мерку в мешочек и вынимает до краев полную дроби. Насыпает дробь в гильзу, а сверху прокладку из картона кладет. У дроби тоже есть свой мушиный голос. Она сыплется, весело вызванивая: деззз… деззз… деззз!

Папа насыпает ее осторожно, будто каждая дробинка на счету. Я вываливаю на стол похожие на пятаки прокладки: они сейчас нужны будут папе. Прокладки желтые, блестящие, папа вставит их в гильзы поверх дроби, чтобы она не высыпалась.

Я гляжу, как ловко он это делает, и вспоминаю, что наш станционный сторож дядя Андрей, когда ест застреленную птицу, обязательно старается отыскать в ней дробинку, которой птица была убита. Найдет эту сплющенную дробинку и спрячет в спичечный коробок для сохранности. А когда набивает новые патроны, в каждый добавляет по одной такой дробинке.

Спросишь у него: «Зачем?» — «Она, — говорит, — счастливчик.

Дичь приносит!»

Я нечаянно задеваю рукавом мерку, и дробь рассыпается по полу. Спрыгнув с табурета, я ныряю под стол и старательно собираю разбежавшиеся свинцовые крупинки.

Наконец все гильзы наполнены дробью. Я знаю, сейчас начнется самое интересное.

Папа плотно привинчивает к столу закрутку, похожую на игрушечную мясорубку.

— А ну-ка, — говорит он, завязывая мешочки с дробью, — начинай свое дело.

Я вставляю в закрутку набитую гильзу и принимаюсь изо всех сил крутить деревянную ручку.

— Ты не котлеты готовишь, — ероша волосы, усмехается папа, — осторожнее, гильзу сомнешь!

Но вот все в порядке: у гильзы вместо жестких шершавых краев — гладкие и, как ни тряси ее, не выскочит прокладка, не рассыплется дробь. Это я ее так закрутил!

Приходит мама.

— Поздно уже, а вы все хозяйничаете. Спать, Костик, спать! Да и тебе пора, — обращается она к папе, — ведь завтра чуть свет на озеро ехать, проспишь еще!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Мама говорит это сердито, но я вижу, что ей тоже нравится наша работа. Вижу по глазам. Они у нее сейчас светлые-светлые; и в них искорки-смешинки. Мне хочется сделать ей что-нибудь очень хорошее, и я щедро предлагаю:

— На, попробуй поверти!

Мама улыбается и, поправив сбившуюся набок косынку, берется за ручку закрутки.

Но как она крутит! Разве можно так быстро? На это просто невозможно глядеть.

— Ты же ведь не котлеты готовишь, — возмущенно говорю я, — гильзу сомнешь!

Мама, даже когда закручивает гильзы, не может забыть о том, что мне уже пора спать. Приходится отправляться в постель.

Свернувшись под одеялом, я представляю, как мы с папой едем на утиный перелет. А еще лучше, если он возьмет меня в Темники — дремучий лес километрах в пятнадцати от нашего дома. Я там еще ни разу не был. Небось лес замшелый, темный. Идешь по нему — солнца не видно. «Надо спросить у папы, — засыпая, думаю я, — водятся ли там рыси и медведи…»

А все-таки в Темники меня папа не взял, но я все равно радовался каждому удачному выстрелу. Принесет папа длинноносого кулика, вальдшнепа или черного лесного петуха — косача — это и моя добыча! А как же иначе?

Ведь мешочки с дробью развязывал кто? Я!

А гильзы закручивал кто? Опять я, Костя!

Значит, и добыча немножко моя, Костина!

НЕ ДО ДРАКИ!

Я открыл глаза и сразу вспомнил — сегодня день моего рождения.

Солнцем освещен только краешек подоконника, — значит, еще рано. Но мамина кровать в углу возле печки уже аккуратно покрыта одеялом. А папа ночует на сеновале. Говорит, что только там сон бывает «густым».

За окном — озеро в мелких гребешках волн. С кровати мне не видно луговины, раскинувшейся между домом и водой. Кажется, что озеро подходит вплотную к раме.

Пора делать зарядку, но вставать лень. Я поворачиваюсь лицом к стене, чтобы подремать еще немножко, но… что это? На коврике, прибитом над моей кроватью, — одностволка!

Я сижу на постели и тщательно рассматриваю ружье. Вот это подарочек!

Таинственно поблескивает грозный, иссиня-черный ствол. На широком брезентовом ремне вышиты зайцы и утки. И хотя зайцы почему-то синие, а утки зеленые, как салат, но они представляются мне живыми, кажется, что я уже крадусь, к ним со своим новым ружьем.

Вот здорово! И патронташ не забыли подарить!

Я снимаю его со стены. Он похрустывает, словно леденцы. Если обмотаться им наискосок через грудь, будешь похож на моряка из гражданской войны.

— Один, два, три… — считаю я патроны, но тут в комнату входит папа.

Я неохотно кладу ружье на постель: вдруг он отберет подарок? Скажет: «Ты еще мал, подрасти надо, пускай полежит годок-другой!» Но нет, ничего такого отец не говорит. Он весело оглядывает меня, и я облегченно вздыхаю.

На отце легкий синий пиджак, серые в полоску брюки, а ноги босые. Летом папа редко одевает ботинки.

— Ну, Костик, поздравляю! Десять лет, как говорится, не пустяк! — Папа потирает руки. — Как подарок? Пришелся, а?..

Эх, дать бы сейчас из новенького ружья салют! Бабахнуть прямо из окна по озеру!

Папа подхватил меня и подбросил высоко-высоко: сердце остановилось, а макушкой я чуть не задел потолок.

Все утро я носился с ружьем как угорелый. Мне тут же хотелось обновить его, подбить на озере утку, а потом прийти на кухню и небрежно бросить ее на стол. То-то мама удивится!

Но напрасно ползал я на животе по берегу озера, прятался за кустами и кочками, подкарауливал уток. Только весь вымок и опоздал к столу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

А обед какой приготовили! Пирог с грибами, жареные окуни и малиновый кисель. И все из-за меня!

В другое время я бы ел не торопясь, но сейчас, кроме ружья, я ни о чем не мог думать. Я так спешил, что не различал, горячее ем или холодное, сладкое или горькое, — только бы скорей, скорей! Папа и мама пересмеивались — видно, понимали, что мне сейчас не до пирогов с киселями.

Еще задолго до наступления вечера я сидел на мостках, дожидаясь утиного перелета. И, хотя солнце стояло высоко над лесом, я уже в сотый раз осматривал ружье. В воде, пугаясь моей тени, шарахались в стороны стайки серебристых плотвичек. Скорей бы начался закат!