Александр Папченко - Мы - инкубаторские

На животе, подперев голову руками, лежит Сережка-Профессор. Между Бутковским и Профессором, поджав под себя ноги и обхватив колени руками, сидит Сипина, угловатая, в застиранном платье. В другом углу — Эрик Пустовойтов. Он как раз сейчас вошел в раж, рассказывая очередную таинственную историю, каких знает множество. Недалеко от него примостился Лешка из 1-го «а». Он самый благодарный слушатель. У него даже челюсть отвисла… Видно, как по мере приближения рассказа к кульминации сам рассказчик начинает понемногу волноваться. Его голос прерывается.

— …Мамаша, конечно, в слезы. Как же, ребенок пропал! Она в милицию. Там ей: «Разберемся, гражданка»… И вот… пошла она как-то на базар. Смотрит, стоит старушенция и продает пирожки. Захотелось мамаше пирожка. Купила, ест. Глядь! Что такое?! Ноготь. Ее сына. С родинкой… — Эрик замолчал, умело выдерживая паузу.

— Ну а дальше что? — съежилась Сипина.

Дальше мамаша пошла в милицию. Старушенцию арестовали, и оказалось, что та детей заманивала и…

— Господи, Эрик, — Сипина перекрестилась, — ужас-то какой!

— А ты что, Сипина, в Бога веришь? А еще пионерка… — зевая, проговорил Бутковский.

— Да что ты, Коля, — вздрогнула Сипина, — я так, просто…

— А это за кем? — подал голос Лешка, вглядываясь в окно.

— Кто? Где? — подался к окну Эрик.

— Надурили дурака на четыре кулака и на пятое дуло, чтоб тебя раздуло! — радостно проскандировал Лешка.

— Ах ты козел… — обманутый Эрик привстал. Лешка тут же вжался в угол.

— А хорошо бы… хорошо бы, чтоб тот дом был из шоколада, — задумчиво проговорила Сипина.

— А труба — эскимо… Ел кто эскимо? Нет? Это, я вам скажу…

— А забор из мармелада… — пропищал Лешка, настороженно поглядывая на Эрика, который колебался: стоит ли из-за подзатыльника ползти по трубам через всю сушилку. Наконец он решил, что не стоит, и, вздохнув, плюхнулся, задрав ноги, на матрац.

— А снег — это сахарная вата. Лег и жри сколько влезет, — обрадованный отменой подзатыльника затараторил Лешка.

— А стол в том доме — торт, — мечтательно закатив глаза, проговорила Сипина.

— Интересно, большой там стол? — спросил вяло Профессор, до сих пор не принимавший участия в разговоре.

На несколько секунд в сушилке установилась тишина. Только с батареи монотонно капала вода да проехал по улице грузовик.

— Сипина, — Бутковский приподнялся на локте, — Сипина, а ты знаешь, откуда дети берутся?

На лице Сипиной появилось то сосредоточенно-отрешенное выражение, какое обычно бывает у девочек, играющих в куклы. Подозрительно покосившись на Бутковского — очевидно, ожидая от него подвоха, — она наконец решилась.

— Знаю. Их маленькие ангелочки приносят и вкладывают маме в живот.

— Ха-ха-ха!!! — взорвалась сушилка. Смеялись все, кроме Лешки, который тоже не прочь был посмеяться, но ничего смешного в словах Сипиной не заметил.

— Ну, Сипина! Ну, ты даешь! Дядьки-то к мамке ходят? — Бутковский подмигнул Эрику.

— Ну… — неуверенно, ожидая очередной каверзы, проговорила Сипина.

— Вот те и «ну». А ты — ангелочки! Небритые! Ха-ха-ха! — Бутковский схватился за живот. — Умора…

Сипина медленно покраснела. Вначале кончики ушей, потом нос, потом щеки…

— Она у тебя квасит? — спросил Бутковский. Ему, по всей видимости, было интересно наблюдать за меняющимся лицом Сипиной…

— Ну пьет… — глухо и как-то обреченно сказала Сипина, — немножко…

— А пьяная баба — себе не хозяйка! — Бутковский перевел взгляд на окно, словно все происходящее здесь потеряло для него всякий интерес.

Возникла напряженная пауза.

— Я… Коля… Я… Вот мама приедет, я ей… — медленно начала Сипина.

— Не приедет, — оборвал ее Бутковский.

— П-почему? — спросила Сипина и, опустив голову, принялась сосредоточенно ковырять пальцем дырку на подоле платья.

— Не приедет — и все. Нужна ты ей… — не отрываясь от окна сказал Бутковский, поудобнее устраиваясь на матраце.

— Почему? — Сипина зашмыгала носом, собираясь заплакать. Но прошла минута, вторая, никто больше не задевал ее, и она успокоилась. Не хочется реветь, когда в сушилке так тепло и уютно.

Тем временем все напряженно смотрели в окно. Там, у штакетника, какая-то баба, составив у ног узлы, разглядывала интернат. Передохнув, она взвалила поклажу на спину и прошествовала мимо интернатских ворот. Все тотчас потеряли к ней интерес.

Вдруг дверь сушилки с грохотом распахнулась. Капуста!!! Гроза младших классов. Смуглый и жилистый, в рубашке с закатанными рукавами, Капуста, подбоченясь, стоял в дверном проеме.

— Что попрятались? — нарочито растягивая слова, проговорил он.

В ответ — тишина.

— Ага, — недобро ухмыляясь, Капуста сплюнул на пол, — не желаете разговаривать с дядей? Встать! Козлы вонючие…

Все медленно спустились с матрацев в воду…

— Тэк-с… — Капуста скользнул взглядом вдоль выстроившихся в воде ребят. И тот, на ком его взгляд задерживался, опускал глаза.

— Хорошо. Кто сейчас станцует твист, тот свободен. Понятно? Дяде грустно…

Все молча исподлобья хмуро поглядывали на мучителя.

— Не понял? — поморщился Капуста. — Что за пауза? Всем все ясно?!

— Ясно…

— Вот и ладненько. Давай ты первый, — кивнул Капуста на Эрика.

Тот, тяжело вздохнув, оглянулся по сторонам, словно ожидая чуда, которое избавило бы его от Капусты. Но чуда не произошло, и Эрик принялся танцевать, разбрызгивая во все стороны воду.

— Это ты будешь так дрыгаться за катафалком своих родственников, — ухмыльнулся Капуста. — Смотри внимательно, сейчас Бута покажет, как надо. Давай, Бута, покажи этим, как надо танцевать. Повесели дядю.

Сипина, прикусив губу, отвернулась к окну. Бутковский начал танцевать. Капуста схватился за живот от смеха:

— Вжарь, вжарь, жертва аборта! Ну цирк! Сгибай, сгибай коленки, паралитик! Ха-ха-ха! Вот умница! А?

В этот момент из фойе донесся чей-то голос:

— Капустин! Капустин, за тобой приехали!

Капуста прислушался. С его лица медленно сползла улыбка:

— Ну это… — он растерянно поправил волосы. — Ну ладно… — и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

В наступившей тишине вдруг раздался какой-то странный звук. Вначале он был очень тихим, но, постепенно набирая силу, становился все громче и наконец зазвучал так пронзительно, что захотелось зажать уши руками. Словно сдавили человека огромными тисками…

— А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Это кричал Бутковский. Он стоял, неестественно согнувшись, а его лицо было вывернуто наизнанку судорогой. Профессор и Эрик, подхватив Бутковского под руки, усадили его на матрац. Дело в том, что у Бутковского были больные ноги. Он едва ходил, приволакивая их поочередно…

Больше всех суетилась Сипина:

— Колечка… Мальчики… что ж это… Сереженька…

— Да-а-а-а, — удалось расцепить зубы Бутковскому, — да уберите отсюда эту… эту…

— Успокойся ты, — оттолкнул Сипину Профессор. — Что ты кудахчешь? Сейчас поваляется и отойдет.

— Так ведь страшно, Сереженька… — прошептала Сипина и, удостоверившись, что Бутковский не собирается умирать, полезла на свое место.

И опять стало тихо, только слышно было, как капает с батареи вода.

Эрик задремал, свернувшись клубком, почти касаясь коленками подбородка. Бутковский неподвижно уставился в потолок, и было совершенно невозможно понять, то ли он спит с открытыми глазами, то ли просто задумался. Лешка, расплющив нос о стекло, некоторое время наблюдал, как куда-то тащил своего «тепленького» папашу Капуста. А папаше, по всему было видно, так хотелось, рванув на груди драное пальтишко, пуститься в пляс.

Сипина, прислонившись к Профессору, шептала что-то тихо, только губы шевелились.

— Что ты там бубнишь? — покосившись, спросил Профессор.

— Так… молюсь, — шепнула та, наклонившись к самому уху Профессора. — Только ты не говори никому: ребята задразнят.

— Не скажу, — подумав, ответил Профессор. — Ты это… в самом деле в Бога веришь?

— Да-а, — еще тише прошептала Сипина.

— Ну и дура, — Профессор вздохнул. — Если б Бог был, разве ж он потерпел бы, чтоб над Бутой так издевались?

— Воздастся, — прошептала Сипина, — всем воздастся на том свете. Добрые попадут в рай, а злые, как Капуста, в ад. Боженька, он все видит.

— А… мама твоя куда попадет? — спросил Профессор.

Сипина запнулась.

— Ну?

— Не-е знаю, — произнесла она жалобно, и Профессор почувствовал, как она задрожала.

— Ты чего? — он неожиданно для себя заметил, что у Сипиной зеленые глаза и красивые брови… и что вообще она красивая.

— Страшно мне, Сереженька, — придвинувшись к Профессору, прошептала Сипина.

Тот попробовал отодвинуться, но некуда — дальше стена. Тогда он осторожно осмотрелся — никто не видит? — а то еще… Ничего постыднее и страшнее, чем любовь, Профессор не знал.