Тео – театральный капитан - Нина Сергеевна Дашевская

противные; вот их головы с красными глазами! Как только в голову приходит сделать такие ужасные костюмы!

– Во, нашёл, – шепчет Том.

Да, я не ошибся. Белые пачки – такие лёгкие, воздушные балетные юбки.

– Ты с ума сошёл! – говорю я, но Том уже вгрызся острыми зубами в самую красивую, самую белоснежную!

– Почему мы не пошли на склад?!.

– Да ну… Там всё старое, пыльное! А тут – смотри, какая! – и он показывает мне длинные лоскуты, свою добычу.

– Заметят! Том, ведь этот спектакль скоро пойдёт, и заметят!

– Ну и что, – говорит Том. – Сошьют новую. Ты видел, сколько у них там швейных машинок? Целый цех! А балерина обрадуется, что ей сошьют новое!

Мы набиваем рюкзаки отгрызенными лоскутами и через щель под дверью пролезаем наружу.

– Позо-ор! – вдруг раздаётся вопль монтировщика.

А-а-ааа, он нас заметил! Мы лезем обратно в костюмерную, я застреваю со своим рюкзаком, еле-еле протискиваюсь…

– Тоска-а!

Ну и голосище у этого монтировщика!

– О жалкий жре-э-эбий мо-ой!!!

…Ну, конечно. Он же поёт! То тихонько пел, а теперь вот в полный голос. Мы здесь ни при чём, он нас и не видел.

Так бывает. Он, наверное, хотел быть певцом, но не получилось. Наверное, потому, что громкость голоса у певцов не главное. Так что теперь он работает в театре монтировщиком; но всё же хочется иногда попеть! И для этого, конечно, ночь – лучшее время.

…Том благополучно добирается домой. А я заглядываю в оркестровую, где для меня оставлена книга. Только бы не зашёл сюда библиотекарь! Книга толстая, мне такой хватит на месяц.

Через минуту я забываю, что сижу в пыльной оркестровой комнате, в которой даже окон нет. Я слышу запах моря.

А завтра мама сошьёт из наших лоскутов балетную пачку для Пам.

Партитуры

– Нет, Тео, вы совершенно обнаглели! Вы просто сошли с ума! – выговаривает мне Костя.

– А что такое? – делаю я непонимающее лицо.

– Зачем вам понадобилось лезть в костюмерную?!. Вы не представляете, какой был скандал! У вас что, еды нет? Зачем вам эти кружева!

– Ладно, какой уж там скандал, – говорю я. Ясно, что отпираться бесполезно. – Не могли взять на спектакль другую пачку?

– Это вы не могли взять другую! Почему понадобилось именно у солистки грызть? Теперь только и разговоров, что в театре мыши, и они совсем обнаглели! Так вы и за партитуры приметесь!

Ну, нет. Партитуры – это святое. Знаете, что это? Это ноты для дирижёров. Там записана вся опера или, скажем, балет. Вверху – нотная строчка солиста, потом партии скрипок, виолончелей, духовых, ударных… Иногда доходит до тридцати строк! Совершенно непонятно, как дирижёр видит их все одновременно.

И отмечает самые важные места красным или синим карандашом (о, дирижёрский карандаш! Сколько раз я ходил вокруг него – но никогда, никогда! Если кто и грызёт карандаши – то это не я. Люди сами же и грызут, между прочим). Например, у балерины в каком-то месте прыжок. Оркестр в яме сидит, он её не видит. И вот она прыгает, а дирижёр смотрит, смотрит, и… И – р-раз! Показывает. И оркестр, сто человек, играет один аккорд, будто они все вместе – один инструмент. И этот один аккорд совпадает с завершением прыжка балерины.

Или не совпадает. Это уж от дирижёра зависит, как покажет. Трудная работа вообще. Дирижёр должен всё видеть, всё слышать, всё чувствовать. И кончиками пальцев, локтями, плечами, даже всем телом должен объединять таких разных людей в один организм. У хорошего дирижёра оркестр даже дышит одновременно.

– Костя, ты же знаешь. Партитуры – никогда. Это правило.

Костя пожимает плечами.

– Кто вас теперь знает. Если уж вы портите пачки у прим-балерин… Ничего святого!

Это неправда. Про партитуры знают все.

Тем более, кроме этих тяжеленных партитур в толстых переплётах, в театре полно нот. У первых скрипок, например, отдельно партия первых скрипок. У кларнета – своя, у литавр – своя. И перед каждым спектаклем, перед каждой репетицией библиотекарь тщательно раскладывает для музыкантов ноты, каждому на подставку такую специальную – на пульт.

И вот эти ноты, как бы вам сказать… Ну, скажем, «Лебединое озеро», партия первых скрипок. Они такие толстенькие, пухлые… У них такие краешки… Ну…

Артисты переворачивают страницы, когда играют: казалось бы, что такого. Раз, и другой, и третий… И тысячный.

Вы представляете, какие волшебные уголки у этих нот? Обтрёпанные, затёртые, совершенно жёлтые… Часто рваные – музыканты торопятся перевернуть, чтобы играть дальше… В общем, на вкус такие ноты бывают почти такие же, как свечи. То есть не то чтобы я пробовал сам…

И потом, библиотекарь всегда может теперь напечатать новые, сколько можно играть по старым-рваным. Даже не знаю, почему артисты оркестра так любят старые ноты. Они в них пишут карандашом указания одного дирижёра, потом другого, потом стирают, потом опять пишут… Но в чистые ноты так легко перенести все старые записи! И даже если все оркестровые партии потеряны, их можно восстановить по партитуре. Правда, саму партитуру уже восстановить нельзя, только покупать новую.

В общем, оркестровые ноты – это можно только в праздник иногда, в день рожденья там, отгрызть крошечный кусочек. Совсем даже незаметный. А про партитуры – это зря, это мы никогда!..

– Значит, так, Тео. Вы совсем обнаглели, и вас будут травить.

– Что-о? Из-за каких-то балетных пачек?!.

– Да. Так что не вздумайте есть ничего незнакомого, и вообще… И вообще – лучше затаитесь пока. А лично тебе… Лично тебе я сам буду приносить еду. Понял? Ничего чужого не ешь!

– Спасибо, Костя, – говорю я.

…Не могу сказать, что мы ужасно боимся этой травли. Не первый раз, прямо скажем. Но всё равно неприятно. Хорошо, что у меня есть такой друг, как Костя.

Осада

Мы уже пятый день сидим в театре без еды. Конечно, у нас были запасы, но и они подошли к концу.

Я предупредил всех наших, и первые дни мы сидели дома и не высовывались. Иногда я пробирался в оркестровую посмотреть, что принёс Костя. Но все щели в театре обработаны какой-то гадостью, из-за неё