Иван Тигров - Николай Владимирович Богданов

«Вот у кого гаечный ключ достать можно, – подумал он. – Наверное, этот стожок сена ему и принадлежит. Что ж, дождусь ночи да и развинчу рельсы на повороте. Тут высоко. Так и загремит вся крепость под откос, в речку, вместе со всеми башнями и пушками».

С таким решением забрался Суровикин в стог сена, спрятался в самой середке, пригрелся да и заснул.

Спит и видит во сне свой дом и козленка Ваську. И козленок, играя, больно бодает его в бок.

«Пошел прочь, не балуй!» – оттолкнул его Суровикин и проснулся.

Смотрит, а в шинель ему впились не рога, а железные вилы.

В один миг вывалился разведчик из стога и очутился лицом к лицу с финским ополченцем.

Суеверному финну показалось, что он поддел на вилы самого лешего. Хотел крикнуть, но с испугу только лязгнул зубами, сел в снег, выронил вилы.

– Вот я тебе покажу, как баловаться! – закричал Суровикин, схватив его за грудь.

– Рус, рус, у меня матка, у меня детки! – залепетал старый финн, знавший по-русски. – Я не сам, меня командир послал. Герман сена хочет…

– Что ты глупости болтаешь, разве фашисты сено едят?

Но тут Суровикин заметил лошадь, запряженную в сани, и смягчился:

– А все-таки для чего же это немцам сено?

– Для матрацев. Немцы мягко спать любят, – ответил финн.

– Это какие же немцы?

– А вон там, в бронепоезде.

Суровикин посмотрел вниз. Стояла белесая северная ночь. Не зажигая фар, к туннелю подходили грузовики, груженные ящиками со снарядами. По-видимому, «белый призрак» собирался в очередной разбойничий набег.

– Если не привезу им сена через час, мне капут, – сказал ополченец, – расстреляют.

Суровикин окончательно пришел в себя и усмехнулся. У него вдруг мелькнула отчаянно смелая мысль.

– Ладно, – сказал он финну, – приказ есть приказ. Надо его выполнять. Давай наваливай сено!

Вначале ополченец ничего не понял. А потом, когда разведчик попросил помочь ему втащить в сани неразо-рвавшуюся бомбу, он задрожал так, что у него снова застучали зубы.

– Да ты не трусь, – сказал ему Суровикин, – все будет хорошо, доставим им гостинчик, запрятанный в сенцо, в лучшем виде!

Когда бомба была погружена в сани, он приладил шнур и взрыватель, сверху набросал сена, потом свернул две цигарки – одну дал финну, другую закурил сам.

– Ты беги в лес, к тем финнам, которые в партизанах. Тогда твоя жинка тебе спасибо скажет, и детки тоже. А я сам немцам сено доставлю!

Он хлестнул лошадь и, схватив в руки вожжи, побежал рядом с возом, бойко тронувшимся с горы. И, обернувшись, еще успел улыбнуться финну. Автомат у него висел на груди, а лыжи он воткнул в сено, из которого торчал наружу запальный шнур, похожий на поросячий хвост.

Финн не мог тронуться с места и стоял как столб, не в силах отвести взгляд от солдата, затеявшего смертельное дело.

Воз разгонялся с горы все быстрее. Суровикин бежал с ним рядом. А когда лошадь стала упираться и тормозить, он нахлестал ее как следует и пустил вскачь. Сам же ловко вскочил на запятки саней, пригнулся, прижег запальный шнур цигаркой и, не доезжая до туннеля метров сто, спрыгнул и покатился кубарем в глубокую долинку, прорезанную здесь ручьем.

А направленный им воз с разгона въехал в туннель.

Лошадь проскочила мимо солдат охраны и застряла среди грузовиков с порохом и снарядами.

Увидев сено, немецкий офицер, ведавший хозяйством, взглянул на часы и сказал:

– О, этот финн стал понимать немецкий порядок…

И это были его последние слова.

Огонек, бежавший по шнуру, добрался до взрывателя.

Взрыв авиабомбы был такой силы, что один вагон с пушками и башнями даже выбросило из туннеля. А потом начали рваться сложенные в ящиках снаряды. Казалось, весь туннель превратился в громадное дуло пушки, из которого вместе с дымом и пламенем летят обломки рельсов, ящики, люди, колеса…

Финну стало так страшно, что он вскрикнул, схватился за голову и бросился бежать в лес.

Что стало с русским солдатом, он не видел.

А Суровикин остался жив. Он выбрался к своим усталый, потрепанный и без «языка».

– А где же пленный? – спросил его командир.

И тут Суровикин начал объяснять, что ему было не до пленного, когда он встретился с бронепоездом. Он так волновался, так запинался и краснел, что рассказ его о поединке с «привидением» показался неправдоподобным.

– У вас эти призраки и привидения от повышенной температуры, наверное? – рассердился командир. – И язык заплетается, и лицо красное… Идите-ка в госпиталь!

Скромный Суровикин не стал настаивать.

– Ладно, – сказал он, – бронепоезда – это не моя специальность. Я охотник по «языкам». Вот отдохну немного, я вам самых лучших представлю… из глубокого тыла.

И охотно пошел в госпиталь, как в дом отдыха.

Врачи нашли у него кучу болезней, но, когда он отоспался в тепле, на чистой койке, все болезни сразу прошли.

А бронепоезд-невидимка исчез и больше не показывался. Не отмечали его действий и на других участках фронта. Стали думать о представлении солдата к большой награде, но опасались, что не поверят, если написать в наградном листе, что он в одиночку победил бронепоезд.

Вскоре Суровикину удалось поймать на лыжной тропе фашистского штабного офицера с ценными сведениями, и Григория за это наградили орденом Славы.

А в конце войны в наше расположение вышел финский партизанский отряд, составленный из солдат, не желавших воевать за фашистов.

Один партизан все разыскивал русского солдата по именному кисету, на котором вышиты в виде вензеля буквы «Г» и «С».

Финн объяснял, что из этого кисета они вместе закуривали, когда подрывали фашистский бронепоезд, и сгоряча солдат забыл этот кисет у него в руках.

Но это было на другом участке фронта, где Григория Суровикина не знали. Так они и не встретились. А финн уж очень хотел повидать своего нечаянного друга и все утверждал, что это самый храбрый и самый лучший солдат в мире.

Наши с ним соглашались и говорили:

– Это верно: храбрее русского солдата нигде не сыщешь. Держись к нам ближе – сам будешь лучше!

Красная рябина

Трое суток неумолкаемо грохотал бой на краю Брянского леса. От деревни Кочки рукой подать. А на третий день в деревню ворвались немцы. Не слезая с мотоциклов, подкатывали гитлеровцы к каждому дому и кричали:

– Рус, выходи! Шнель!

Они гнали старого и малого на поле боя – собирать оружие и хоронить убитых.

Вместе с Арсением Казариным, колхозным конюхом, оставшимся теперь без коней, пошел и его внучек, сирота Алёша. Они плелись позади всех, бородатый дед и босоногий мальчишка, тащивший на плече сразу две лопаты.

Когда Алёша увидел наших убитых солдат, он заплакал. Лицо, залитое слезами, сморщилось так, что все веснушки слились в одну.

– Молчи, – сказал дед, – это война! Чем реветь, посчитай-ка лучше, сколько фашистов наши постреляли! Недаром же наши полегли… Вечная им слава!

И дед стал хоронить убитых прямо в