Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

Следователь Конкин уныло чертил чертиков на бумаге. Да-с, с этой дамочкой мороки не оберешься. И подполковнику препозицию устроила, высмеяв преотвратным образом. Тоже нашел кому сантименты выкладывать... Ох уж этот народец!

— Что можете сказать о роли некого Кудрина в делах подпольной организации? Именно при его пособничестве печатались преступные издания в селе Верхние Караси, неподалеку от Екатеринбурга. Следствию известно значительно больше, чем вы думаете. Кудрин был тем лицом, которое отправляло вас в поездку на поезд пятый-бис. — Конкин блеснул фактами, почерпнутыми из донесений осведомителей, чтобы и подполковника поддержать, и дамочке дать острастку. — При вас имелся багаж, и не малый — шестьсот штук сборника «Пролетарская борьба». Может быть, сочтете нужным осветить этот вопрос — не ради себя, а ради Кудрина, человека благопристойного и ранее в подобных делах не замеченного. В противном случае отвечать по всей строгости закона будет Кудрин...

Следователь поймал одобрительный взгляд подполковника и нервно смял папиросу. Он был доволен собою.

Сволочи... Сволочи... Взывают к святому чувству товарищества, понимая его по-своему, думала в это время Эссен. Нет, тактика отмалчивания и отрицания единственно правильная. Следствию не давать никакой ниточки... Ни одного факта не признавать... В случае суда, которого явно не избежать, ибо фактов слишком много в руках этого негодяя, разоблачать преступное царское самодержавие...

Эссен задумчиво посмотрела на ротмистра Конкина, напоминавшего ей рассерженную птицу, и с завидным спокойствием сказала:

— На провокации не поддаюсь... Умею не поддаваться на гнусные инсинуации... Мне надоело пустопорожнее времяпрепровождение, и прошу отправить в камеру. — И, выпрямившись, добавила не без издевки: — Господин подполковник может посетить меня в камере, чтобы увидеть беззакония, творимые не без его благословения...

Следователь посмотрел на подполковника. Тот сидел насупленным... Не дамочка, а змея подколодная. И, поймав его взгляд, Конкин яростно нажал кнопку звонка:

— Увезти в тюрьму с сохранением прежнего карцерного режима...

Подполковник вмешался, стараясь сгладить впечатление от откровенного окрика Конкина. К несчастью, не понимает: каждый срыв, каждая промашка злоумышленницей расценивается как слабость, как отсутствие неоспоримых улик. Барышня не из тех, кто был бы напуган арестом. Тюремное заключение не будет для нее устрашением. И так сказать — привезли на допрос после девятидневного голодания и карцерного режима, а как собранна, какая ясная голова... Выросло какое-то удивительное поколение людей, готовых отрицать существующий миропорядок, людей образованных, с тонкой душевной организацией. И поэтому держать их в качестве врагов так опасно. Нужно найти нити к их сердцам... И он сказал:

— Осмелюсь заметить словами китайского философа Конфуция: «Побороть дурные привычки легче сегодня, чем завтра...» Мысль глубокая... Конечно, если вам имя это что-то говорит.

— О, весьма многое... «Уважать всякого человека, как самого себя, и поступить с ним, как мы желаем, чтобы с нами поступали, — выше этого нет ничего». — Мария прищурила глаза и добавила: — Слова того же Конфуция, которые желательно было бы помнить...

ВОСТОЧНАЯ СИБИРЬ

В красноярскую пересыльную тюрьму партию пригнали поздним вечером. Было отчаянно холодно. Несколько часов партия стояла под моросящим дождем, дожидаясь, пока конвой сделает перекличку. На беду, конвой был мертвецки пьян и не мог сосчитать тысячную партию. Каждый раз, когда унтер пальцем с грязным ногтем подводил черту в бумагах, происходил конфуз: или не хватало доброго десятка осужденных, или появлялись приблудшие тридцать. Унтер оторопело смотрел на бумагу, шептался с солдатами и опять приступал к перекличке. Процедура эта долгая. Партию выстроили у вокзала, оцепив площадь. Стояли с винтовками солдаты. Злые. Невыспавшиеся. И сердитыми голосами бросали команды. Из партии выходил тот, кого выкрикивал унтер, и становился по другую сторону площади. Переходил человек медленно, и уголовные сопровождали его переход непристойностями. Дождь накрапывал сильнее, унтер простуженным голосом, опустив на кончик носа очки, выкликал одного за другим. Дошла очередь и до Эссен. И она, прижимая узелок с вещами, перебралась на другое место.

Пальтишко, подношенное двухгодичным пребыванием в уфимской тюрьме, почти не грело и удивляло Марию странной особенностью впитывать воду. Кажется, и дождя-то настоящего нет, а пальто можно выжимать! И опять выкрикивал фамилии унтер, коверкая их до неузнаваемости.

Наконец, испугавшись сгустившихся сумерек, унтер, махнув безнадежно рукой, передал папку со списками офицеру. Тощий и злой офицер в пересчеты «кобылки» не вмешивался. Он устал от подобных сцен и, обругав унтера пьяной свиньей, приказал партии трогаться.

Красноярская тюрьма мало чем отличалась от уфимской. Частокол. Глухие корпуса с едва приметными окнами. Полосатая будка с застывшим стражником в тулупе. Партию запускали во двор по частям, и надзиратели быстро и умело рассовывали людей по камерам.

Начальник красноярской тюрьмы торчал на специально сделанном возвышении, молча наблюдая за размещением партии. Сквернословили уголовные, звенели кандалами каторжники, кричали дети... Каждый раз у Марии болезненно сжималось сердце, когда доносились испуганные голоса женщин, пытавшихся образумить детишек.

Да, реальная действительность! Перед царем-батюшкой каждый виноват, в особенности детишки.

Против ожидания, Эссен этап перенесла хорошо: легко свыкалась с людьми и нашла многих, которым могла облегчить участь. Как только стало известно о ее ссылке в Восточную Сибирь сроком на пять лет, дядька Степанов, возмущенный ее двухгодичным одиночным заключением, вызвался передать в город записочку. Тюрьма почти каждого готовила к этапу. Передавались от незнакомых теплые вещи, дарились заветные запасы. Так и она в незнакомом городе оказалась хорошо собранной в дорогу. И платок, и валенцы, и кофта грубой вязки, и пара шерстяных носков. Однажды с большим трудом дядька Степанов приволок овчинный полушубок, она замахала руками, уверенная в достоинствах своего пальто. Дядька Степанов обругал ее и, весьма недовольный, возвратил полушубок владельцу. На этапе Мария жалела об этом. Кругом вопиющая нищета. То женщина бредет в рваных ботинках, на руках кашляет малыш. Мария, не задумываясь, отдала свои валенцы. Варежки разделила по товаркам. Старухе, которую по возрасту и наказывать было бессмысленным, отдала кофту.

Политических тюрьма принимала позднее. Они стояли в сторонке и ждали, как разместят уголовных. Политических было пятеро. Трое мужчин. И она с миловидной женщиной из Уфы.

Эссен радовалась. Наконец-то камера, и не одиночная, в которой можно разучиться говорить. Людмила Александровна Волкенштейн, народоволка, заключенная в одиночке Шлиссельбурга, едва не потеряла голос. От долгого молчания голосовые связки атрофировались, и при стычке с начальством крепости она, открыв рот, не услышала собственного голоса. Связки атрофировались, голос пропал. Сколько потребовалось терпения, чтобы его восстановить! Теперь есть напарница, вдвоем и времечко лучше