Эдуард Бабаев - В двух шагах от дома

Но не могли защитить от качки.

Трюм, с его сундучками, чемоданами, мешками, со всеми его тихими и громогласными обитателями, казался мне недосягаемым.

Чем хорош трюм?

В нём моря не видно.

Не видно, как поднимается корма и весь корабль на высоту трёхэтажного дома, а потом вдруг падает с этой высоты!

Меня мутило, и я боялся выпустить из рук канат.

Два шага, отделявшие меня от двери в трюм, были теперь непреодолимым пространством.

Фукс лизнул меня в лицо и ткнул лапой в грудь.

Я слышал теперь только шум волны, рёв ветра и лай Фукса.

И казалось, что ничего никогда больше не будет…

И вдруг я увидел перед собой дядю Кузю. Он стоял, широко расставив ноги на качающейся палубе и смотрел мне прямо в глаза.

— Я что сказал: Фукса не балуй! — прозвучал его спокойный голос.

Он наклонился, отстегнул цепь и взял меня за руку.

Даже ветер притих как будто и качка стала меньше, пока мы шли от кормы к трюму.

Дядя Кузя швырнул меня по лестнице вниз и крикнул вслед:

— Чтоб я тебя больше не видел!

И дверь захлопнулась.

Рыбак перегнулся через край своей полки, поглядел на меня и спросил:

— Ты чего?

— Шторм, — ответил я, кивнув на лестницу.

— А, — сказал большой рыбак, — это пройдёт. Ты лучше ляг на полку и дыши ровней, вместе с кораблём. Вдох, выдох — вот так. Как корабль…

В трюме мне показалось так тихо и хорошо, что я чуть не заплакал.

XIX

Я долго болел тифом.

Даже доктора не верили, что я выживу.

Когда я в первый раз вышел за ворота, то от слабости тут же свалился в траву.

А потом, когда я окреп немного, меня отправили одного в пионерский лагерь на Тянь-Шане.

Оказали доверие.

И я не мог обмануть этого доверия.

Если бы даже не пришёл дядя Кузя, я всё равно бы сумел вернуться в трюм так же, как я выбрался из него в начале шторма.

Мне просто жалко было Фукса…

И я не хотел оставлять его одного на корме.

Да ещё на цепи…

В это время я почувствовал, что кто-то трогает меня мокрым носом.

Фукс!

То ли он сам проник в трюм неизвестными путями, то ли дядя Кузя пустил его ко мне, не знаю.

Но это был Фукс, с которым мы вместе спасались на корме под канатами.

Шторм утихал постепенно, качка становилась слабее.

Зашевелились пассажиры в трюме.

И я забрался на свою полку, раскрыл рюкзак, чтобы угостить Фукса пирожком.

Но во время посадки, наверное, всё в моём рюкзаке перемешалось. К тому же ещё разломилась коробка с зубным порошком. И соль насыпалась в конверты с марками. Но это не беда.

Я и угощал Фукса, и сам ел куриную ножку с привкусом «Хлородонта».

Большой рыбак поднялся с нар, поглядел на нас и засмеялся.

— Ничего… Бывает! — сказал он. — Однако собирайся. Скоро пристань!

XX

Мой старший брат говорил мне:

— Что первое увидишь в пионерском лагере, то и будешь потом помнить всю жизнь.

Первым, что он сам увидел, когда приехал в пионерский лагерь, была буровая вышка.

Геологи искали воду.

Первое, что увидела моя сестра, когда приехала в пионерский лагерь, было новое пианино, поставленное на свои медные колёсики посреди асфальтовой дорожки, сквозь которую пробивалась жёсткая трава.

Она откинула крышку пианино и стала играть «Итальянскую польку» Рахманинова, которую любила и играла дома.

Мальчишки из старших отрядов катили пианино по асфальту, а она играла и шла следом за ними по асфальту, забросив чёрные косы за спину.

И так она подошла к клубу.

Старшие мальчики подняли пианино по ступенькам, прокатили по коридору, внесли на сцену. А она всё играла.

Это был её первый концерт.

XXI

«Киров» подошёл к пристани Каракола на рассвете следующего дня.

И пришлось мне проститься и с дядей Кузей, и с Фуксом, и с большим рыбаком…

Я поднимался в гору и с первого холма оглянулся и увидел наш корабль в гавани.

И со второго холма я оглянулся и увидел гавань, освещённую солнцем.

А с третьего холма я уже не видел ни корабля, ни гавани.

«Гимназию» я забыл под подушкой, пусть почитает кто-нибудь на обратном пути.

Внизу было озеро — огромный, как море, Иссык-Куль. А впереди был Тянь-Шань, хвойные перелески, альпийские луга, вечные льды.

И вдруг я увидел памятник. Это был он. Пионер Средней Азии.

Сначала я даже не поверил своим глазам.

Это был памятник Пржевальскому. Крутая скала из гранита с бронзовым крестом и бронзовым орлом на вершине.

Я вышел к тому самому камню, где великий путешественник остановился навсегда.

И я вспомнил Курихиных — и сына, и отца.

И ещё я вспомнил Евгешу, который провожал меня в это путешествие.

После всего, что я увидел, я решил подарить ему три испанские марки с каравеллами.

Всю серию!

Прощай, Пржевальский! Я ухожу, мне надо идти вперёд.

И я вошёл в ворота пионерского лагеря, как входят в другую эпоху.

Это был гарнизонный пионерский лагерь для детей военных.

И первый, кого я увидел, был Иван Ефимович Петров, туркестанский полководец. Его знаменитое пенсне сверкнуло на солнце.

Да, это был тот самый генерал Петров, герой Великой Отечественной войны, которая уже была не за горами, а в двух шагах от дома.

Петров приехал в открытом автомобиле, в новом кителе с полевыми защитными петлицами.

И памятник Пржевальскому навсегда остался для меня таинственным знаком времени, пространства и движения.

ЭкспедицияПереходит реку вброд.Путешественник ПржевальскийИдёт вперёд.

За его широким плечом ружьё,Впереди неизвестность,Дымок, жильё…Когда у подножья Тянь-Шаньских горНа последней стоянке горел костёр,А на высях сиял золотой ледник,В последний раз он раскрыл дневник.

Вот здесь он сидел пред своим огнёмВ двух шагах от дома,Где мы живём.