Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

часами. Вспомнила, как мама ей, маленькой девочке, читала эти стихи, и стало так грустно. Идут годы, растут заботы, и нужно было играть в эдакого несмышленыша перед подполковником. В людях она разбиралась — и решила стать незащищенной институткой, именно такая натура, по ее мнению, должна импонировать сильному и властному подполковнику.

Серьезных разговоров она не хотела, да в интересах дела их следовало отклонить.

— Вы хорошо читаете. С большим чувством и искренностью. — Подполковник благодарно наклонил голову. — Мадам Дебушева дала солидное образование своим воспитанницам.

— Да, у нас были уроки декламации. На праздниках давали спектакли для близких... Правда, мадам была очень строга и праздники были три раза в год... — Мария прищурила глаза, будто пытаясь рассмотреть то далекое время. — Тогда мне казалось, что ради этих трех встреч мы и жили. Все происходившее делилось на события, которые предшествовали встречам, и на события, наступавшие после встреч.

— У вас есть сестры или братья? — уловив в голосе спутницы тоску, спросил подполковник.

— Есть сестра и братья. Они старше меня и совершенно другие, не похожие. — Мария говорила осторожно. — Деловые, но не преуспевающие... Мне непонятно, почему они не добились успеха. Сестра замужем за плохим человеком — так она говорит, а у брата свои заботы... Больше всех я любила младшего братика, но он умер... Какое это было горе! Я всегда плачу, когда его вспоминаю.

Мария честно отвечала на вопросы о своих родных — не могла иначе. И эта грусть, и тот смысл, который был ей одной понятен, делали поведение естественным. Как это важно в ее многотрудном положении! Она представила Фиму в вечно залатанных штанишках, в рваных башмаках, оставшихся от старшего брата, с тонкой прозрачной шейкой, где все вены были видны. Полуголодного. С недетскими серьезными глазами. И улыбку, беспомощную и виноватую. Это голодное детство и бедный Фима. Если бы Фима был жив, то многое сложилось по-другому.

Протяжно гудел паровоз. Вагон качнулся и мягко покатился вперед. Черноту разрезали огни встречного поезда. Звенела ложечка в пустом стакане. Беспомощно и жалобно, будто полузабытое прошлое.

— Проникали ли к вам новые веяния? — полюбопытствовал подполковник, видя, что она опечалена. — Запретные издания или социальные вопросы, волновавшие студенчество...

Мария поправила вьющиеся волосы, что всегда служило признаком волнения. Кажется, подполковник подходит к главному. Что ж?!

— Ну, как же... Как же... Кто-то привез после вакаций книгу на французском языке о Парижской коммуне. Мы стали читать по ночам. Это было так таинственно! — Мария оживилась. И, словно заученные слова, сказала: — Мы вообще очень сочувствовали революции во Франции. Только их там было несколько и они казнили королеву, короля... И это очень плохо и негуманно. Говорят, чепчик казненной королевы хранится в музее. Интересно? Да?

Подполковник, пряча улыбку в глазах, кивнул головой.

— И это все, что вы запомнили?

— Нет, мадам нашла эту книгу, и мы стали читать в классах. Мадам плакала, вспоминая прекрасную Францию, и взяла с нас честное слово, что каждый из нас поедет во Францию, как сможет. Мадам убеждена, что человек не может считать себя интеллигентом, коли не прикоснулся к французской культуре. Она советовала наши свадебные путешествия совмещать с поездками по Франции.

Подполковник Маслов откровенно хохотал. Вот и извлечения из Французской революции. Браво, мадам Дебушева! Пожалуй, по глупости воспитанницы ее равны девицам Смольного института в Петербурге.

— Были и другие книги, но я до них небольшая охотница — там много цифр и тяжелый язык. Я к статистике прилежания не выказала, как утверждала мадам Дебушева. — Дама проговорила эту фразу деревянным голосом, явно кому-то подражая. — У нас все обучение велось на французском языке. Выразительный и такой певучий... Языки мне давались легко... Да и как быть в обществе без языка?! Это в наши-то дни...

Маслов был в восторге: какая яркая представительница современного воспитания! И вышколена превосходно, и один бог — мадам Дебушева, высший авторитет и знаток Французской революции. Нужно познакомиться с этим институтом... Во всяком случае, отрадно, что подобные заведения процветают на святой Руси. Но девица очаровательна. Больше всего ему нравилась ершистость в ее характере и боязнь прослыть несовременной.

Паровоз протяжно гудел. Девушка раскрыла французскую книгу и углубилась в чтение...

УФИМСКАЯ ТЮРЬМА

Камера оказалась преотвратная. В дальнейшем Мария немало повидала тюрем, но такой скверной, как уфимская, не встречала. Старая постройка, прогнившие полы, мрачные кирпичные стены, грубость и воровство надзирателей. Окна в решетках под самым потолком, до которых и добраться-то невозможно. Прогулок не давали. Тюрьма переполнена уголовными. Вечные крики и ссоры с надзирателями. И ее опостылевшая одиночка.

По размерам камера мало чем отличалась от каменного мешка. Пять шагов в ширину, семь шагов в длину. Железная койка, которая поднималась к стене и запиралась на замок. Железная крышка стола. И колченогий стул, прикованный к столу. В углу икона Казанской божьей матери, подарок богатой купчихи. По странной случайности надзиратели не успели украсть икону. И лампада с едва мерцающим огоньком.

— Воля портит, а неволя учит, — изрек надзиратель Степанов. Рыхлый с одутловатым лицом человек. Подождал, пока Мария бросила на столик узелок с вещами, и, предупредив, что подъем в пять часов утра, философски заметил: — Жила на воле — спала подоле.

Надзиратель Степанов уходить из камеры не торопился. Топтался на месте, громыхая большущей связкой ключей. Подтянул стул к окну, громыхая цепью, и с трудом вскарабкался на него — проверил решетку. Спрыгнул и обтер с рук ржавчину о штаны.

— Вести себя нужно тихо — ни песен, ни стука. — Надзиратель говорил медленно. — Ни-ни... Начальство весьма строгое и послаблений никаких не делает. Чуть что — в карцер. Камера — не рай, а карцер, не приведи бог... Крысы да мыши замучают... Дай чертям волю, живьем проглотят... То-то...

Мария с невозмутимым видом выслушивала наставления. Привезли ее в Уфу ночью. Продержали несколько часов в жандармской комнате на станции, а под утро, окружив конвоем, повели в тюрьму. Город спал. Домишки вросли в землю. Окна наглухо закрыты ставнями. Ни деревца, ни травинки. На небе угасали последние звезды. Процессия двинулась по середине дороги. Недавно прошел дождь, и мостовая разъезжалась под ногами. Эссен — именно под этой фамилией Мария стала известна полиции — глотала свежий воздух и радовалась утреннему ветерку после душного арестантского вагона.