Александра Бруштейн - Весна

И они с мамой живут под вечным страхом — а вдруг все раскроется? Вдруг кто-нибудь донесет, докопаются, что метрика фальшивая. Тогда Сонину маму отдадут под суд, посадят в тюрьму.

— Соня, а зачем это было нужно, чтобы у тебя не было незаконнорожденной метрики?

— Да ведь без этого меня бы ни за что не приняли сюда, в институт! Если я дочь офицера Павлихина, сирота, — ну меня приняли на казенный счет. Обучение, стол, одежда — все бесплатное. А разве мама на свое жалованье могла бы меня учить, кормить, одевать? Зато уж теперь, если все сойдет гладко, если я институт кончу, я буду взрослой, барышней, я маме помогать буду!

— Конечно! — радуюсь и я. — Ты уроки давать будешь. Можешь даже в гимназии преподавать.

— Ну-у-у, работать, — тянет Соня без всякого восторга. — Насмотрелась я на мамину работу. Спасибо! Жалованье копеечное, и никто тебя не уважает…

— Так что же ты будешь делать?

— А вдруг, — говорит Соня мечтательно, — вдруг на мне князь женится или какой-нибудь ужасный богач? Ведь бывает же так — на Золушке вон даже принц женился. Я тогда маме все, все куплю, все новое: ботинки шевровые, шляпу самую модную. Лорнетку на золотой цепке, как у Колоды! Кофе в зернах самый лучший — «Мокка». Мама ведь теперь, бывает, кипяток один пьет с черным хлебом…

Мне не очень нравится этот план с князем или богачом. Папе, наверное, тоже не понравился бы. Но я не позволяю себе даже думать об этом: такая страшная жизнь у Сони и ее мамы — под вечным страхом, что раскроется их преступление (если за это сажают в тюрьму, значит, это преступление), и тогда они скатятся на самое дно человеческого горя!

— Соня! — шепчу я, и слезы колют мне глаза. — Если я предам твою тайну… если хоть кому-нибудь… Тогда пусть мне будет самое страшное! Пусть папа мой умрет — вот!

На первой маленькой перемене — между первым и вторым уроком — ко мне подходит в коридоре Соня Павлихина.

— Шура, — говорит она несмело, — можно мне ходить с тобой в перемену?

— Конечно, можно!

Я беру Соню под руку. Остальные мои подруги — хорошие, чуткие. Я ведь ничего не рассказывала им о Соне, о наших разговорах с ней в Пингвине и дровяном подвале. Но в институте все новости распространяются, как по телеграфу. Мои подруги уже слыхали о том, что Соне была «проборка» за то, что ее мама плохо одета. У самой Сони такое бледное лицо, измученные глаза. Боюсь, что в нее не влюбится тот князь, о котором она мечтает, — не понравится она ему. Но подруги мои — Варя, Маня, Катя, Люся Сущевская — приняли Соню в нашу компанию очень просто и сердечно.

Только Меля, по обыкновению, недовольна. Отстав со мной от остальных, она угрюмо говорит:

— Сзываете нищих, как цыплят на крупу! Скажешь, эта тоже из выжших?

— Надоела ты мне со своими «выжшими»!

И вот Соня ходит с нами по коридорам в первую перемену и во вторую. Внимательно слушает наши разговоры и шутки. Один раз даже засмеялась на что-то смешное. Сама молчит. Варя предложила ей конфетку, но Соня отказалась наотрез, даже головой помотала — не хочет.

— Пожалуйста, возьми… — уговаривает Варя своим низким голосом, добрым и густым, как сливовое варенье ее бабушки, Варвары Дмитриевны. — Возьми, у меня еще есть.

Соня вдруг говорит — не робко, не застенчиво, а так, словно гвозди вколачивает:

— Мне мама запретила. «Хоть что-нибудь, хоть пустяк, все равно, говорит, не бери. Не обязывайся».

— У тебя умная мама! — хвалит Люся Сущевская. — «Не обязывайся»! Можно, я это слово запишу?

— Пожалуйста… — сконфуженно разрешает Соня. — Только не пиши, что это я рассказала. Что это моя мама…

— Нет, нет! — успокаивает ее Люся. — Мне просто это слово понравилось, я его запишу. «Не обязывайся»! Моя мама тоже часто говорит: «Ничего у богатых брать не смей!» Только, Соня, ведь мы-то здесь не богатые, мы свои. И мы друг от друга принимаем, угощаем одна другую.

На большой перемене Соня вместе со всеми пансионерками уходит завтракать в институтскую столовую.

Все мы сегодня какие-то кислые. Я — из-за Сониных тайн. Другие — из-за того, что я кислая. А у Люси Сущевской, мы это чувствуем, еще какая-то своя неприятность. Вчера она была веселая, обещала сегодня угостить нас шоколадом, а не угощает!

— Да-а-а, — вдруг говорит Люся, — от богатых добра не жди. Они все жадины!

Помолчав еще с минуту, Люся неожиданно выпаливает:

— Девочки, простите меня! Я вас обманула…

— Ты — нас?

— Ну да! Кто обещал вам плитку шоколада? Я вчера обещала. И обманула. Как последняя шаромыжница!

Слово «шаромыжница» кажется нам смешным, неожиданным.

Мы смеемся, и сама Люся громче всех.

— Понимаете, — говорит она уже обычным своим веселым голосом, — мне вчера должны были заплатить за урок за целый месяц: пять рублей!

— И не заплатили? — сочувственно ахает Катенька.

— Обманули, шельмы! Я готовлю в гимназию дочку кондитера Кохановского. У них при кондитерской еще и кафе. Урок шикарный. Пять рублей в месяц — заниматься с девочкой ежедневно по часу. Как прихожу — сейчас мне подают стакан «бялой кавы» (кофе с молоком) и миндальное пирожное. Пирожное, правда, чуть с черствинкой — вчерашнее пирожное; подавать его посетителям кафе сегодня нельзя, — но все равно я довольна.

Выпиваю «бя́лу ка́ву», а пирожное уношу с собой в бумажке.

Вечером съедаем с мамой пополам. Все чудно, правда? Ну, а вчера… — Люся на секунду запинается, потом говорит сердито и мрачно. — Вчера оказалось, что кондитер Кохановский — скважина, сквалыга, выжига, хапуга! Вот он кто!

— Не заплатил за уроки?

— Заплатил! — с презрением говорит Люся. — Заплатил, но вычел из пяти рублей стоимость двадцати шести стаканов «бя́лой кавы» и двадцати шести миндальных пирожных. И еще говорит: «Я вам по своей цене считаю товар — не так, как посетителям кафе: пирожные считаю вам по три копейки за штуку, бя́лу ка́ву по пяти копеек за стакан». Ну, и…

— И что?

— И все!.. Принесла я маме вместо пяти рублей два рубля семьдесят пять копеек.

— Мама огорчилась? — спрашивает Маня.

— А ты как думала? Ведь мы на эти пять рублей рассчитывали. Мама работает просто рук не покладая. Прислуги мы не держим, а у нас два квартиранта, жильцы, да еще троих столовников обедами кормим. Мама все сама: и на базар, и полы моет, и одежду чистит, и в комнатах прибирает, и обеды стряпает, и посуду моет. А платят они все — гроши, да еще сегодня есть они у нас, эти жильцы и столовники, а завтра — фью, ни одного! Вот мои десять рублей в месяц — за два урока (у меня еще и второй урок есть), — они нам во как нужны!

— Твоя мама… плакала вчера? — неожиданно спрашивает Соня.

— Немножко побрызгала… — В голосе Люси звучит чуть насмешливая нежность. — Мама у меня как ребенок. Поплакала, перебрала всех покойников: «Видел бы это твой бедный папа! Знал бы это твой бедный дедушка!» Потом подумала и сказала:

«Уж если нужно, чтобы кто-нибудь был поросячья душа, так пусть лучше будет этим твой кондитер Кохановский, а не мы с тобой!» Потом села за пианино, заиграла, запела: «Он уехал, жених — он в чужой стороне!..» А уж вечером, когда я спать легла, мама поцеловала меня: «Не горюй, дочка! Совесть у нас чистая, живем честно, трудимся, никаких благодетелей в плечико не целуем!..»

Кто-то спрашивает:

— А как же с кондитером Кохановским? Будешь давать уроки его девочке?

— Конечно! Только уж «бя́лу ка́ву» я пить отказываюсь. Ну, а пять рублей в месяц — это деньги!

Глава одиннадцатая. НОВЫЙ ЗНАКОМЫЙ — АНДРЕЙ КОЖУХОВ

Утром, когда мои ученики Разин и Шнир, окончив урок, уже собирались уходить, Степа Разин нечаянно выронил какую-то книжку. Она упала прямо ко мне на колени. Упала в раскрытом виде — как мы говорим: «раззявившись». Обложка отогнулась, и я прочитала заглавие: «Сборник задач и примеров по алгебре. Шапошников и Вальцев». Обыкновенная книжка, как все учебники, в простом бумажном переплете: по черному полю, словно «мраморным узором», набрызганы цветные кружочки. Такие переплеты на всех наших учебниках; разница только в цвете этих пестрых кружочков.

Я равнодушно отдала книжку Степе Разину.

— Знаете эту книжку? — спросил Шнир.

— Еще бы! Мы по ней задачи решаем. Тоска!

Разин и Шнир почему-то весело переглянулись, даже рассмеялись.

— Азорка… — сказал, по своему обыкновению, Степа. — Азорка, а?

— Конечно! — одобрил Шнир его невысказанную мысль. — Покажи ей, что это за «тоска». Пусть она знает!

Степа Разин откинул первые страницы задачника Шапошникова и Вальцова, а там началась новая книга.

С. Степняк-Кравчинский

АНДРЕЙ КОЖУХОВ

Я уже раньше слыхала, и не один раз, что революционные книжки, запрещенные правительством, нарочно переплетают таким образом, чтобы их нельзя было распознать с первого взгляда. И про книжку «Андрей Кожухов» я тоже слыхала. Все читавшие ее говорили о книжке с восторгом. Но сама я еще ни разу ее не видала.