Горный завод Петра третьего - Татьяна Александровна Богданович

не будет. Кто ж ему будет кадило раздувать?

Мастер захохотал и пошел дальше.

Аким махнул рукой. Он уже привык, что рабочие называли его дьячком за длинные волосы и за грамотность. На всем заводе один он умел читать.

Он вспомнил про замок, опять вошел в сарай и еще раз пощупал гвоздь, на который он всегда вешал замок. Замка не было.

– Это чего ж штыковой сарай настежь стоит? – раздался снаружи знакомый голос Ковригина. – Ужо скажу Беспалову, что того разиню Наборщикова…

Как раз в это время Аким вышел из дверей сарая.

– Ты чего ж не запираешь? – сердито просипел Ковригин. – Давно дран не был?

– Замка не найти, – коротко ответил Аким, опять поворачиваясь к двери сарая. – Упал, видно. Темно, не видать на земле.

– Да ты чего, дурень долгогривый, смеяться надо мной задумал? – рассердился Ковригин. – Замок на поясе, а он ищет!

Аким схватился за опояску.

– Да сзади, сзади, дубина стоеросовая!

Ковригин сразу налился кровью и захрипел, точно костью подавился. Так он всегда хохотал.

Аким завел руку и нащупал замок, висевший у него на поясе.

– То, видно, Федька дурень, – пробормотал он, снимая замок и всовывая его в пробой.

– Ишь, распустил подручных. Они тебе скоро на плечи сядут, – сказал Ковригин, отдышавшись. – Пришли в ту субботу – выпорем.

Аким промолчал и торопливо зашагал к дому. Ковригин плюнул и махнул рукой. Подходя к своей избе, Аким увидел свет в окне и ускорил шаги.

«Проголодался, поди», – подумал он, ласково усмехнувшись.

Захар все еще дремал у окна, когда Аким переступил порог. Свет от лучины падал на закинутое назад лицо, на железный ошейник и торчащие в обе стороны рогульки.

– Это за что ж тебя, Захар? – проговорил Аким глухим голосом. – Ковригин, что ли? Захар кивнул спросонок и быстро заговорил:

– Ковригин, чорт рыжий. Забил вовсе. А ноне, накось… Да не пес я ему дался. Сбегу.

Аким покачал головой.

– Сбегу, – упрямо повторил Захар. – До дому как ни есть доберусь. Хоть в два месяца, а дойду. – Захар замолчал и искоса просительно поглядел на Акима. – А, дяденька Аким? Замок-то собьешь, а? С ожерёлком-то куда ж? Изловят. Земляки, вишь, не согласны. Пытал я.

Аким сел на лавку, откинул со лба свесившуюся прядь прямых как солома и как солома желтых волос и поглядел на Захара.

– Ни к чему это, – опять сказал он и покачал головой.

– Как ни к чему? – спросил Захар. – В ожерёлке-то не убежишь… Сразу скажут беглый.

– Бежать ни к чему, – сказал Аким.

Захар тряхнул головой и схватился за ошейник.

– Выпороть Ковригин сулился! – крикнул он. – Дожидать, что ли, буду? Как же! Сбегу, и ну! На деревню, к бабке!

– Молод ты, Захар. Ну где тебе бежать? Да одному еще, – заговорил Аким помолчав. – Хуже будет. Знаю я. Хуже, – повторил он так, точно хотел вбить в голову Захара это слово. – Тоже и я, как такой был, как ты, бежать надумал.

Захар уставился на Акима. Больше года жил он у него, и Аким ни разу ничего ему про себя не рассказывал.

Но Аким свесил голову и замолчал.

Захар сел с ним рядом на лавку, подождал немного и дернул его за плечо.

– Ну, дяденька Аким? Поймали тебя, что ль?

– Может, и лучше, кабы поймали, – не поднимая головы, проговорил Аким.

– Чего ж лучше-то, дяденька? А?

Захар опять потряс его за плечо.

– Из одной беды в другую попал.

– Сюда, стало быть, дяденька?

– Ну, чего пристал, Захарка? От своей доли не убежишь. Жалко мне тебя – то и говорю. Сиди лучше.

Захар заерзал на скамейке.

– Да, сиди, – заговорил он. – Тебе-то хорошо. Небось, как на тебя бы ожерёлок-то… небось, взвыл бы…

Аким покачал головой, но ничего не ответил. Он молча встал, достал с полки деревянную чашку с вареной картошкой, две луковицы, жбан квасу и деревянные ложки. Не торопясь нарезал он картошку, накрошил лук, посолил и залил квасом. Потом вздохнул, посмотрел на образ, перекрестился, сел на лавку и сказал:

– Ну-ка, Захар, хлебай…

– Сам ешь, – буркнул Захар, хватаясь за торчащую впереди рогульку. Губы у него задрожали, и он через минуту опять заговорил:

– Думал, жалеешь ты меня, дяденька Аким. Замок ведь лишь сбить. Неужто побоишься?

Аким положил ложку и внимательно посмотрел на Захара.

Не понять тебе, малый. Говорю – потерпи. Хуже будет.

– Заладил – хуже да хуже. А чего хуже?

– Эх ты, Захар! Понятия у тебя нет. То вольный я был, а то холопом стал. К заводу приписали. Заводской я ноне, крепостной. В неволе и жизнь кончать.

Захар замолчал и взял ложку.

Глава третья

Захар никак не мог уснуть. Рогатка не давала ему улечься на лавке. Как ни повернись – все мешает. То в лавку воткнется, так что не вздохнешь, то в руку ткнет. Стал было засыпать Захар, а одна рогулька воткнулась в паз между бревнами и душит, не пускает. Он взвыл. Почудилось – во сне домовой навалился.

Проснулся Захар рано утром, и такая обида его взяла! Никто ему пособить не хочет. Даже дяденька Аким не хочет рогатки сбить. Затвердил одно: хуже да хуже будет. Чего ж хуже? Дорогу сыскал бы. Как не найти дороги, – люди покажут. До бабки бы добрался, – жива еще, верно, старуха. Гнедко у нее тоже остался. Только бы ожерёлок ему сбили. Самому не сбить. А уж он бы добрался.

Захар сел на лавке и посмотрел в окно. Светать начинает. Побежать, что ли, назло в башкирское кочевье? Свои не хотят,– может, башкирцы собьют ожерёлок. Там у него знакомые есть. Кызметь, башкиренок, почтарем ездит.

Захар поглядел на Акима, – спит. Сегодня воскресенье – подольше поспит.

Он тихонько встал, натянул штаны и, как был, босиком, выбрался на крыльцо, постоял немного и пошел. Пусто. Бабы и те не встали еще – из труб дым не идет.

Захар поежился. Хоть и не холодно было, а спозаранок всегда будто пробирает. Только бы заводские ворота не заперты были. Нет, как раз сторож вышел из сторожки, засов отодвигает. Захар схватился за рогатку. Увидит – спрашивать начнет.

Но старик-сторож с желтой бородой широко зевнул, покряхтел, перекрестил беззубый рот и повернулся спиной к Захару.

Захар быстро прошмыгнул мимо него и бегом пустился через пустырь к лесу, да не к просеке, а поправей, через молодой лес. Тут раньше, сказывали, дремучий бор был. Его вырубили, когда завод строили, лет тридцать назад. С тех пор от него такие пни остались, что двоим еле обхватить.

И новый лес