Около музыки и другие рассказы - Нина Сергеевна Дашевская

Особенно когда я увидел, как он Мансура ткнул головой о батарею. «Не стой здесь, …», сказал ему Гиреев. И добавил такое слово, которое я не хочу повторять. В общем, смысл этого слова — что Мансур нерусский. Поэтому нечего ему здесь стоять, где Гирееву пройти надо.

У меня прямо всё внутри опустилось. Холодно стало мне внутри. Потому что человек — вот, нормальный человек, я же нормальный! Должен был… Должен был что-то сделать. Не знаю, что. Ну… А я в этот момент очень некстати вспомнил, что я, в общем, тоже не вполне русский. И что Гиреев меня выше на голову и толще раза в полтора. И что мне… И что мне руки надо беречь. И на всякий случай — голову ещё.

Поэтому я подождал, пока Гиреев уйдёт, а потом подошёл к Мансуру. Он сидел у батареи и трогал лоб.

— Больно?

— Отстань, — сказал Мансур.

И я отстал. Но теперь всё время, когда я видел Мансура, у меня что-то ухало внутри. Вниз.

А когда я видел Гиреева… В общем, я предпочитал его не видеть.

Но он сам меня нашёл. Я, в общем, тоже был виноват — нарвался. Просто в тот день никто не сделал английский, кроме меня, тема была сложная. А я не знал, что она сложная — у меня мама преподаёт английский в институте, и я не знаю, что там такого непонятного оказалось.

В общем, Гиреев молча забрал мою тетрадь и пошёл что-то оттуда перерисовывать. Я немного посмотрел на крошечную ручку в его огромном кулаке и отполз тихонько в сторону буфета.

А потом вернулся и увидел Никиту. Он стоял спиной, а вокруг него, конечно, толпился народ. И к нему подошёл Гиреев. Я стоял за таким выступом, вроде колонны, и Гиреев меня не увидел.

Он просто подошёл к Никите и ткнул в него моей тетрадкой.

— На, — сказал он. — Жиду своему отдай.

И Никита… И Никита кивнул. Просто кивнул, и всё.

У меня подогнулись колени. И кончился воздух. И я… Пошёл тихонько. Тихонько-тихонько. И дошёл так до самого дома. Семь остановок, безо всякого троллейбуса. Зашёл. Лёг на диван. И перестал думать. Мысли кончились.

А потом в дверь позвонили. И я не открыл. И позвонили ещё раз. И я опять не открыл.

Никита зашёл ещё раз, ближе к вечеру. Мама уже вернулась с работы, и он говорил с ней.

— Что случилось? — спросил он.

Я спрятался на балконе.

— Я не знаю, — растеряно ответила мама и взяла у него мою сумку, — вышел, наверное, куда-то… Только что здесь был…

Я не ходил в школу три дня. А потом пошёл.

— Оськ… Ты что? — спросил меня там Никита. Я не ответил. И получил своё «Присутствует на уроке чисто биологически».

Он, конечно, не видел, что я слышал. Но что… Что он — вот так… ему это — нормально?! Что — жид? Да? И… он хотя бы должен был сказать мне. Что у него теперь — при виде меня ничего там не ухает? Вниз?

И я не понимаю: ведь он не боится Гиреева. Тогда, с Мансуром… Я рассказал ему. И Никита тихо подошёл к этому недоумку и сказал ему несколько слов. Очень тихо. И Мансура больше никто не трогал.

А я?!!!!

Я подумал, что мне нужно пережить как-то всего один год. Потом, за девятый, сдам экстерном. Всё равно — хоть на трояки. И пойду в музучилище. Там будут новые люди. Таких, как Гиреев, там точно не будет, в музыкальном таких не может быть.

И дружить я там ни с кем не буду. Хватит. Надружился.

Хотя Никита, конечно, ещё зайдёт. Синтезатор-то у меня. А его надо отдавать. Жаль, что не вышло у нас группы. Вот этого по-настоящему жаль. Могло бы выйти дело.

* * *

У меня все крутилась наша песня одна, смешная, про людоеда, который терзался выбором — съесть принцессу или нет. И одному скучно, и кушать хочется. Съел, конечно. Голод не тетка. И не дядька.

Слопал, значит, их высочество, И рычит от одино-очества-а-а…

Здорово это Никита пел, смешно. В этом месте он должен был бросать свой синтезатор и бежать к барабанам. А пока мы дома репетировали, он взял у мамы разные кастрюльки и лупил по донышкам ладонями, не громко, но так здорово, ух!

Рычит, значит, от одиночества. На самом деле всё это ерунда. По-настоящему мне только Лётчика жалко, больше всего. Лётчика моего Экзюпери. Что его не будет, никогда. Песни этой. И соло моего виолончельного тоже не будет.

Просто окно открой И смотри, смотри — Видишь, машет тебе рукой Лётчик Экзюпери, С неба — машет тебе рукой… Ты ведь тоже, тоже видишь его?…

Не может Никита это петь. Не видит он моего Лётчика. Если он вот так просто может кивнуть Гирееву, и все. Если ему это нормально, что меня — таким словом. Ну и пусть, и пусть.

Черт с ней, с дружбой этой. Жил как-то раньше, и теперь проживу. А вот Лётчика жаль, что не будет.

* * *