Лидия Чарская - Дели-акыз

ГЛАВА X

— Телеграмма! Тебе телеграмма, Глаша!

— Мне? Ты шутишь, Валентин!

— Синьора, вы неисправимы! Такими вещами, как депеша, шутить ведь нельзя!

— Но, Бог мой, от кого же? От кого? У меня же никого нет такого, кто бы мог прислать мне телеграмму. Это не мне.

— Не тебе! О, неисправимая спорщица! Раз говорят — тебе, значит тебе. Читай: Гори, Усадьба Джаваха, Глафире Петушковой… Разрешаешь вскрыть?

Но дрожащие пальцы уже сами вскрывают бумажку.

В телеграмме всего несколько слов: «Немедленно приезжай. Больна. Уезжаю Петрограда Хочу повидаться. Тетка Степанида».

— Ах! — и рука с телеграммой бессильно опускается.

На побледневшем лице девочки сейчас самое красноречивое смущение, досада и испуг.

Тетку Сгепаниду, или Стешу, служившую горничной в институте, Глаша давно успела забыть. Вся её жизнь, вся душа её наполнены «Гнездом». Все только что вошло в свою колею после злополучного происшествия с их похищением; она и Селта давно оправились, повеселели. Гема, внезапно вернувшаяся из за границы, теперь снова поехала туда долечиваться с тетей Людой.

Даня собирается на днях в Петроград на несколько концертов, после которых начнется продолжительное концертное путешествие по России.

Сандро этой осенью готовится в военное училище в Тифлисе.

Валь продолжает посещать свое реальное в Гори.

Селтонет вся поглощена Селимом, который с окончанием лагерного времени снова участил свои посещения. Их уже обручил горийский мулла, и через год их свадьба.

Словом жизнь в «Гнезде» идет своим чередом. И вдруг…

«Друг» решила остаться в питомнике, заменив тетю Люду, которая теперь живет с Гемой в Давосе. И с отъездом двух членов тесной, дружной семьи, оставшиеся друзья еще ближе сплотились вокруг «друга».

Ранняя осень, мягкая, чарующая осень Кавказа, с ароматом созревших плодов, со студеными лунными ночами, с бархатным, затканным звездами, небом, уже давно вступила в свои права. Облысели тополя, опали розы. И старые чинары растеряли свою пышную листву.

А все-таки хорошо и теперь в джаваховском доме. Каждый вечер, по окончании трудового дня, дружная семья княжны Нины собирается в кунацкой. Читают по очереди вслух, спорят о прочитанном, слушают игру Дани на арфе. Глаша учится с «другом» прилежно каждый день. И даже требовательная, суровая Нина не может не выразить своего одобрения девочке. Действительно, от прежней Дели-акыз не осталось и следа. Послушная, скромная, разумная Глаша совершенно неузнаваема после «события».

— Совсем образцовая стала! Лучше и не надо. Исправилась девчонка, посидев изрядно на хинколе да чуреках у своего аги! — подтрунивает над нею Валь.

Словом, все наладилось, все шло прекрасно, и вдруг — телеграмма: «Немедленно приезжай… Больна. Хочу повидаться».

Глаша читает и перечитывает эту роковую бумажку десятки раз, а в душе у неё целая буря.

За ужином полученная телеграмма является предметом долгих споров и рассуждений.

«Друг», Сандро и Даня настаивали на необходимость ехать Глаше немедленно.

— Твоя тетка больна. Грешно ее оставить без ласки, — говорит своим обычным тоном, не допускающим возражения, Нина.

— И ведь это твоя единственная родственница, сестра твоей матери, так неужели же можно еще колебаться, — присовокупляет Маруся.

— Права, как всегда, многоуважаемая! — комически вздыхает Валь.

— «Друг», поручи мне Глашу. Я еду в Петроград, и она побудет там со мною! — предлагает Даня.

Глаша смотрит во все глаза и вдруг радостно вскрикивает:

— С Даней? С Даней хоть на край света! Еду, хоть сейчас! Еду из Гори! — чуть не прыгает она.

— Поезда уже не будет нынче, — улыбается Сандро. — На чем ты поедешь?

— Для неё закажут экстренный! — шутя говорит Валь, — или подадут аэроплан.

— Ну, вот видишь, как все хорошо складывается. Поедешь с Даней. Ты ведь так любишь Даню, — говорит Глаше «друг», — и с нею же возвратишься обратно.

— Что же ты молчишь?

— Она проглотила язык от восторга! — роняет Валь.

— Смотри, Глаша, не застрянь в столице, — грозит ел пальцем Сандро, — там театры, оживление, толпа…

— Ей не надо театров… Она сама тоже может задавать представления, — намекая на что-то вставляет Валь.

— Валентин! — строго хмурит княжна густые брови.

— Не буду, «друг». Валь, больше ни гугу…

Селтонет и Сандро смотрят на Глаши.

— Неужели она уедет? — говорит Селта, успевшая горячо привязаться к девочке, с которой она так много пережила в те злосчастные дни. — Мне будет скучно без тебя, сердце мое!

«Я буду с тобою», — говорят глаза Селима, и Селтонет отвечает ему за это благодарным взглядом.

В этот вечер долго не расходятся спать в джаваховском доме. Решено, что Даня и Глаша выедут завтра. Медлить нельзя. Если бы не было ничего серьезного, Стеша не давала бы телеграммы. Так сказал «друг» и так решили. И девушек снарядили на следующее утро.

ГЛАВА XI

Вот оно, смутно знакомое огромное здание за высокой оградой.

Глаша, проведшая несколько суток в вагоне, усталая и полусонная, об руку с Даней, входит в подъезд.

Знакомый подъезд. Знакомый швейцар. Знакомая лестница. Вот, под нею и каморка, в которой она провела несколько месяцев. Тогда она была еще крошкой, сейчас она почти взрослая.

Навстречу им попадаются институтки… Сердце Глаши вздрагивает.

Вспоминаются те добрые «тети», которые когда-то так горячо заботились о ней. Эти — другие. Они Глашу не знают, не знает и Глаша их.

Миновали коридор… Подошли к лазаретной двери…

— Где лежит девушка Стеша? — обращается Даня к встречной лазаретной служанке в полосатом платье.

Та кланяется и ведет их в палату.

Даня входит первая. Просторная, светлая комната; ряды белых кроватей, белые же столики и шкафчики.

Кругом безлюдно. Больных нет. Но от удобного, большого кресла отделяется худенькая фигура в белом халате и делает движение вперед.

— Глашенька! — несется навстречу Глаше слабый, надтреснутый голос.

— Тетя Стеша, милая!

Глаша сама не может понять откуда у неё взялись эти теплые слова, эта нежная стремительность, с которой она рванулась к поднявшейся с кресла тетке и обняла ее.

А та, не спуская с неё глаз, гладила её голову, щеки, плечи и руки своими худыми, как плети, слабыми руками и лепетала взволнованно:

— Совсем барышня… Как есть барышня… Кралечка ты моя желанненькая! Вот бы сестра, покойница, повидала… Глаз бы, кажись, не спускала с тебя… Видать, хорошо тебе живется, Гланюшка! Дай Бог здоровья твоей княжне.

— Глаша, я пойду, а ты посиди и поговори с твоей тетей. Через два часа я заеду за тобой! — бросает Даня и исчезает из палаты, чтобы не мешать своим присутствием разговору тетки с племянницей.

Теперь Глаша остается с больной теткой с глазу на глаз.

Стеша, действительно, больна. Это видно по её молодому еще, но изнуренному лицу; оно без кровинки, глаза впалые, красноватые.

— Надорвалась я, Глашенька! В работе переутомилась… Вот в деревню еду. На поправку… Да и останусь там до самой смерти. Изба у нас там с тобою, чай, знаешь, есть. Ну, а ты-то, ты-то что? Про себя лучше рассказывай, — оживляется Стеша.

Глаша исполняет желание больной. Она рассказывает ей про свою жизнь в «Гнезде», про «друга» и тетю Люду, про товарищей по питомнику, про радостные, светлые дни в усадьбе Джаваха, словом, обо всем, умалчивая только о печальном «событии» этого лета, чтобы не волновать больную.

— Вот-то счастье тебе привалило, Глашенька! — восторгалась больная. — Вот-то хорошо! Воспитывают, ровно барышню; в холе, в довольстве живешь… И учат, и кормят, и одевают. Вишь шляпа-то, поди, пятешницу заплатили за нее, и материя на платье больно добротная…

И Стеша щупает материю и любуется шляпой. Вдруг она поднимает на Глашу смущенные, словно извиняющиеся глаза.

— Прости ты меня, дуру неотесанную, племяшенька миленькая… Ведь по глупости я своей выписала тебя. Ведь понадеялась я, глупая, на тебя, что ты со мною в деревню поедешь, ухаживать за мною станешь, беречь меня больную, надорванную будешь. Одна ты у меня кровная, родная, племяшенька. Вот и понадеялась я на тебя, что поселишься со мною в избе у нас. Хозяйством обзаведемся, кое что у меня прикоплено. Так корову на это купим, огород разведем, разобьем садик вокруг избы. То-то ладно было бы! А по праздникам в церковь бы стали ходить и к матери твоей на могилку в гости. Да куда уж!.. Ты барышней стала, до меня ли, мужички неученой, тебе теперь? Одной как-нибудь век свой прожить придется… Как-нибудь, в одиночестве, больная, никому ненужная, век свой протяну.

Едва договорила последнюю фразу Стеша, как слезы хлынули у неё из глаз, и закрыв лицо руками она тихо, сдержанно зарыдала.