Елена Ильина - Это моя школа

Катя и Аня робко остановились на пороге.

— Ой, смотри, Катя! — вдруг сказала Аня.

— Что такое?

Аня подбородком показала ей в сторону вешалки. Там на крючке висела очень большая кожаная куртка на меху, с меховым капюшоном. На столике лежал такой же шлем, а в углу стояли огромные меховые сапоги. Можно было подумать, что в этой квартире живет великан и что этот великан приехал прямо с Северного полюса.

— Вот странно! — шепотом сказала Аня. — Ведь еще совсем тепло, а здесь кто-то уже одевается так, словно на дворе сорок градусов мороза.

— А ты разве забыла, — спросила Катя, — что у Людмилы Федоровны муж — полярный летчик? Она рассказывала об этом еще в прошлом году.

— Заходите, девочки, — сказала пожилая женщина, вернувшись в переднюю. — Давайте ваши пальтишки. Сейчас Людмила Федоровна выйдет… Что это она не идет? Вы два звонка подали, на всю квартиру звону, — а она будто и не слышит, бедная!..

И, стоя в дверях, словоохотливая женщина принялась делать молча руками какие-то странные знаки.

Но вместо Людмилы Федоровны в дверях появился очень большой, широкоплечий человек, в темной полосатой куртке.

— Прасковья Семеновна, — сказал он, — что это вы занимаетесь сигнализацией? Ведь Людмила Федоровна прекрасно слышит. Она только говорить не может.

— Не может, голубушка! — подтвердила Прасковья Семеновна. — Вот несчастье-то! Знаете, Петр Николаевич, иной раз идешь по улице и видишь — такие же глухонемые идут и все руками разговаривают…

Петр Николаевич не стал больше спорить с Прасковьей Семеновной и позвал:

— Люся! К тебе два товарища пришли.

Катя и Аня переглянулись: кто это Люся? Какие два товарища?

Но тут и сама Людмила Федоровна вышла к ним навстречу и, улыбаясь, протянула им обе руки. Она была одета не так, как в школе, а по-домашнему. На ней был длинный теплый халат.

— Людмила Федоровна! — обрадовалась Катя. — А мы думали, что вы лежите все время!

— Одна-одинешенька, — прибавила Аня.

Людмила Федоровна молча, с улыбкой покачала головой и ласково погладила ежик Аниных волос. А Петр Николаевич ответил за нее:

— Людмиле Федоровне можно и не лежать в постели, но ей запрещено говорить. На днях ей сделали операцию горла…

— Операцию! — вскрикнули девочки. — Уже? А мы и не знали!

Петр Николаевич серьезно посмотрел на Катю и Аню:

— Ну, вот что, девчата. Людмиле Федоровне, наверно, захочется узнать, что у вас в классе. Так смотрите: вы-то рассказывать ей можете, а она должна только молчать и слушать. Последите, чтобы она не разговаривала. И смеяться ей тоже нельзя. Так что если вам захочется рассказать что-нибудь смешное, то вы потихоньку выйдите в переднюю и расскажите шепотом моей шапке с ушами. Понятно?

Девочки отвернулись и прыснули, еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться громко.

— Вот правильно! — сказал Петр Николаевич. — Ну а если ваша учительница будет плохо вести себя, поставьте ей двойку за поведение.

Девочки опять засмеялись. А Людмила Федоровна улыбнулась, не разжимая губ, и все пошли в комнату. Здесь девочкам сразу бросились в глаза очень большие темные очки в широкой кожаной оправе, лежавшие на диванной полочке.

Людмила Федоровна молча усадила девочек на диван с высокой спинкой и взяла с письменного стола большой блокнот и карандаш.

— Что, Люся, — спросил Петр Николаевич, — очинить?

Людмила Федоровна кивнула головой.

Пока Петр Николаевич осторожно оттачивал над пепельницей карандаш, Катя смотрела на него и думала о том, что этот большой, широкоплечий человек совсем скоро, может быть даже через несколько дней, будет летать где-то далеко-далеко, над ледяными глыбами и снеговыми равнинами Арктики. Ведь недаром же здесь в передней стоят наготове огромные меховые сапоги и висит меховая куртка. Аня в это время все еще озиралась по сторонам. Особенно интересными показались ей темные очки в кожаной оправе. Она даже привстала, чтобы поглядеть на них.

— Что, не видела еще таких маленьких очков? — спросил Петр Николаевич и, сняв очки с полки, протянул их девочкам.

— А почему они темные? — спросила Катя.

— А чтобы снег не слепил глаза, — ответил Петр Николаевич. — Это особые очки, светофильтровые… Ну вот, Люся, получай.

Петр Николаевич отдал жене карандаш и пошел в соседнюю комнату.

— Людмила Федоровна, вам очень больно было? — тихонько спросила Катя, морщась от воображаемой боли.

Людмила Федоровна стала писать на листке отпет своим ровным учительским почерком, а обе девочки, то и дело стукаясь лбами, заглядывали через ее руку в блокнот.

И Кате вдруг показалось странно, что учительница пишет эти фразы не для грамматического разбора, не для того, чтобы девочки определили части речи или члены предложения, а просто так, как пишут письма.

«Конечно, было немного больно, — прочли девочки на листке блокнота, — вернее, не так больно, как неприятно. А что хорошего у вас?»

Катя переглянулась с Аней.

Людмила Федоровна удивленно посмотрела на девочек.

— У нас новая учительница, — начала виновато Аня. — Но это ничего, Людмила Федоровна! Вы не думайте! Мы любим только вас одну. Мы все так ждем вас, так ждем! А новая учительница нам совсем не понравилась.

Людмила Федоровна нахмурилась, притянула к себе блокнот и написала крупно и не так уже ровно, как раньше: «Рассказывайте все по порядку».

Катя взглянула на Аню, не зная, что делать. Она поняла, что Людмила Федоровна встревожена, и от этого рассказывать стало как-то неловко и неприятно. Ну как, в самом деле, говорить теперь о том, что в классе шептались, подсказывали, шумели? Аня тоже растерянно смотрела на Катю, но Людмила Федоровна еще раз повелительно показала карандашом на слово «рассказывайте», и Аня начала опять:

— Ну вот… вызвала новая учительница Лену Ипполитову и стала диктовать ей что-то трудное-претрудное. Лена один раз сбилась…

— Нет, не один раз, — поправила Аню Катя.

— Ну, нечаянно еще разок сбилась, — продолжала Аня. — Зоя Алиева говорит: «Анна Сергеевна, Лена всегда все знает», а эта новая учительница даже и внимания на Зоины слова не обратила и как начала придираться, как начала! И подумайте, Людмила Федоровна, поставила Лене тройку! Тройку — Лене!

— Не тройку, а вопросительный знак, — опять поправила подругу Катя. — В книжечку.

— Ну, это все равно, — сказала Аня. — А потом Анна Сергеевна вызвала Настеньку. И опять давай придираться!

— Она не то что придиралась, — сказала Катя, — а просто очень строго спрашивала.

— Так строго, так строго, — подхватила Аня, — просто ужас! Мы даже не знали, что делать. И подумайте, Людмила Федоровна! Мы и так устали, а она еще после всех уроков заставила нас решать примеры по арифметике! У нас всех головы разболелись, трещат не знаю как, прямо на части разламываются, все чуть не плачут, а ей все мало! «Решайте!» — кричит…

— И вовсе она не кричала, — перебила Аню Катя. — А просто громко говорила, потому что мы шумели.

Но Аня так увлеклась, что уже не могла остановиться и с жаром продолжала описывать мучения, которым подвергла несчастных девочек новая учительница.

Людмила Федоровна слушала с напряженным вниманием, а Петр Николаевич то и дело заходил в комнату, брал со стола какую-нибудь книгу, прохаживался взад и вперед и время от времени останавливался, поглядывая через плечо на Людмилу Федоровну и на девочек.

Но Аня все рассказывала и рассказывала, не замечая внимательного взгляда, которым посматривал на нее и на Катю Петр Николаевич.

Людмила Федоровна тревожно пошарила вокруг, нашла карандаш и торопливо написала:

«Я ничего не могу понять. Катя, расскажи теперь ты, как вел себя класс. Расскажи все как было. По порядку».

Катя тяжело вздохнула. Не в силах выговорить ни слова, она молча, глазами, попросила у Людмилы Федоровны карандаш и написала:

«По порядку мне трудно».

«Почему?» — написала на том же листке Людмила Федоровна.

«Потому что я сама вела себя плохо, — вывела Катя. — Хуже всех».

Людмила Федоровна посмотрела Кате в глаза долгим, пристальным взглядом. Катя почувствовала, что должна сказать сейчас Людмиле Федоровне всю правду о себе… О том, как она обидела Анну Сергеевну. О том, что Анна Сергеевна пригрозила вызвать в школу Катину маму… Но ведь это еще больше огорчило бы Людмилу Федоровну! Она и так вся покраснела. А ей, конечно, нельзя волноваться. Что же делать? Что делать?

Катя низко опустила голову, изо всех сил думая о том, как лучше поступить — сказать или не сказать?

А Людмила Федоровна тем временем опять взяла карандаш, подумала немного, и карандаш тоже как будто задумался и застыл у нее в руке. Но вот, словно вспомнив что-то, он опять быстро задвигался по листку блокнота.