Борис Алмазов - А и Б сидели на трубе

— Эва! — закричал Каська Мотнёв. — Лягва сама растёт, а на корабли талант надо иметь.

— Меняй! — заторопил Васька. — Меняй, Валёк! Корабли век простоят, а лягва сдохнет, и всё! Вон уже и не шевелится!

— Меняю! — Валька уже опасался, как бы обмен не расстроился.

Тимоша схватил пузырёк и, отбежав на порядочное расстояние, закричал:

— Эй, вы! Сволочи! Вас бы так в пузырёк! Для науки! Живых в пузырёк! Живодёры чёртовы!

Ребятишки даже рты пооткрывали.

Тимоша забежал в проулок. Прислонился к плетню. Лягушонок в пузырьке был совсем неподвижен.

— Ты чего? — сказал Тимоша. — Ты, что ли, умер? Ты не умирай! Не умирай, пожалуйста! Я тебя сейчас оттуда вытащу!

Он нашёл два камня. Но когда положил на камень пузырёк, то подумал, что может поранить лягушонка. Он поднёс пузырёк к глазам. Лягушонок смотрел на Тимошу печально. Ему, наверное, было очень душно в этом пузырьке с каплями влаги на стенках.

— Ты потерпи! — сказал Тимоша. — Потерпи! Я, понимаешь, боюсь тебя осколками порезать. Я к Антипу побегу, к дедову сыну. Он в мастерских, у него стеклорез… он аккуратно пузырёк разрежет. Ты потерпи! Не умирай! Я мигом. Тут всего километра три бежать. Ты не умирай только!

Тимоша сорвал лопух, завернув им горячий, липкий пузырёк, припустил по раскалённой степной дороге.

В мастерских было пусто. Только у горна возился чёрный полуголый кузнец.

— Антипушка! — крикнул Тимоша.

— Обедает, — ответил кузнец.

Тимоша обежал мастерскую. Тут под навесом стоял стол, и человек десять мастеров ели окрошку.

— Антипушка! Вот!! — задохнувшись, сказал Тимоша и поставил пузырёк на стол.

— Ну! — закричала кухарка. — Пакость всякую на стол.

Антип отложил ложку и стал рассматривать лягушонка. Тут и Валькин отец сидел.

— Ишь ты! — сказал он, беря в руки пузырёк. — Как же ты его туда засадил?

— Вот ребятня! — сказал отец шепелявого Христи. — Чего только не удумают. Это ж надо — в пузырёк засадили!

— Акселерация! — сказал старший механик и поднял кверху палец.

— Антипушка! — едва отдышавшись, взмолился Тимоша. — Вынь его оттуда. Он же живой! Это Валька его туда головастиком ещё затолкал, он и вырос в неволе! Сидит, как дед Аггей в плену сидел! — Тимоша не выдержал и шмыгнул носом.

За столом стало тихо.

— Убью сукиного сына! — сказал Валькин отец и брякнул ложкой об стол. — Живодёр! А я-то, дурак, обрадовался было… — Он словно извинялся перед товарищами. — Ну, погоди, я ему вложу ума вечером.

— Ума ему не надо! — сказал деревянным голосом Антип. — Ума у него в достаточности…

Он принёс из мастерской стеклорез и осторожно отрезал горлышко у пузырька. Лягушонок выпал на стол.

— Что ж вы его на сухое! — сказала кухарка.

Она растолкала склонившихся над лягушонком рабочих и поставила на стол блюдечко с водой.

Антип большими чёрными пальцами осторожно взял жидкое тельце и опустил его в воду.

— Ну поплыви! Поплыви! — умолял Тимоша.

И лягушонок, словно услышав, сделал слабое движение ногами, оттолкнулся.

— Живой! — заулыбались все.

— Плывёт! — К самому блюдечку вдруг протиснулась кудлатая голова Христи-шепелявого. — Плывёт, глебёт ногами! Ула!

— А ты откуда взялся? — спросил его отец.

— А я за Тимоней бежал. Знаешь, он на эту лягушонку всю коллекцию выменял! Тепель Валька в Москву за племией поедет.

— Как же! Так ему премию и дали! Там, в Москве, знаешь, — сказал отец Христи, — тоже не дураки сидят. Скажут, а ну-ка, товарищ дорогой, вырежь нам что, к примеру. Тут вся правда и явится.

— И не жаль коллекцию-то было? — спросил Антипа, кладя на спину Тимоше тяжёлую, горячую руку.

— Да я ещё вырежу, — ответил мальчик, любуясь, как, почуя волю, плывёт в блюдечке лягушонок.

— А вот, на-ко! — сказал Антип и положил перед Тимошей свой замечательный складной ножик.

— Ух ты! — ахнул Христя. — Это ему насовсем?

— За науку следует, — сказал отец Христи. — Что вот, значит, такой поворот мыслям дал, на жалость.

Антип раскрыл лезвия и легонько ткнул Тимошу в руку, по старому казачьему обычаю, чтобы подаренный нож не причинил никому зла.

Всеобщие облака

У Антипки отец с матерью — строители. Он с ними весь Советский Союз объездил. Но в этом году родились у него сразу две сестрёнки и отец сказал:

— Всё! Хороши за морем беляши, а дома сухарь слаще!

И они приехали сюда на берега Хопра, в старинный большой хутор.

Мальчишке здесь всё сразу понравилось: и горячее солнце, и широкая степь, вся в золоте пшеницы, и белоснежные дома, и сады, и река, ласковая, небыстрая, и удивительная тишина, от которой у него, привыкшего к грохоту и гулу строек, поначалу звенело в ушах.

А ещё здесь было много ребятишек — Антипкиных ровесников. На стройках-то детей — раз, два и обчёлся, а те, что есть, либо совсем маленькие, либо на всю зиму в школу-интернат уезжают. Играть было совершенно не с кем. Антипке в июне семь лет стукнуло, а он до сих пор товарища не имел. Он, можно сказать, всю жизнь о друзьях мечтал. И так ребятишкам хуторским обрадовался — сказать невозможно! Но подружиться с ними ему никак не удавалось.

Там, на стройках, он привык быть в центре внимания, привык, что все взрослые ему радуются, каждое его словечко с вниманием слушают, тормошат его, даже целуют, дарят шоколад и угощают сгущёнкой.

Раз он зашёл в вагончик, что полгода пустовал — хозяева-геологи в тайге были, так думал, что его они от радости задушат, до смерти заласкают. Одна тётенька его на руках носила, как маленького, и всё приговаривала: «Смотрите — мальчик! Настоящий мальчик! Совсем настоящий!»

А здесь, когда первый раз он вышел на широкую, поросшую короткой жёсткой травой улицу, взрослых вообще не было! Одни ребятишки — человек двадцать. Такие, как Тимошка, и помоложе, и совсем мелюзга.

— Отдыхать или насовсем? — спросил Антипку один мальчишка с облупленным носом и загорелой до сизого отлива шеей.

— Насовсем! — солидно сказал Антипка. — Вон отец к окнам крышки приколачивает!

— Гы… — засмеялся мальчишка. — Крышки… Это не крышки, а ставни.

— Крышки толичко у сундуков да у кастрюлей бывают, — наставительно сказал другой, которого звали странно, как тётеньку, — Мотя. — А ты чьих будешь? — спросил облупленный нос.

— Чего? — не понял Антипка.

— Звать-величать тебя как?

Антипка очень любил, когда его спрашивали про имя, потому что строители уважительно говорили: «Ах, какое редкое имя!»

— Имя у меня редкое! — важно сказал Антипка. — В переводе с греческого означает «упорный», «непоколебимый». Антипа — моё имя!

— Вот так редкое, — засмеялись ребятишки. — Да у нас пол хутора Антипы. Чего тут редкого!

— Брешете! — растерялся мальчишка.

— Пёс брешет! За то его на цепь сажают! — вдруг окрысился Мотя. И другие хлопцы стали поглядывать на мальчишку неодобрительно.

— Вон Антип, вон ещё дом Антипов, а вон на завалинке дедушко Аггей сидит, у него сын Антипа…

— Тимоня! — кипятился Мотька. — Дай ему в лоб, чтобы вруном не ругался!

— Ты, Матвей, свой лоб побереги! — рассудительно сказал облупленный нос. — И не подначивай. Поднатчику первая таска. А ты не знаш, дак помалкивай… Редкое имя!

И ребята, потеряв к Антипке всякий интерес, стали играть в непонятную игру — чижик.

Антипке смертельно захотелось побегать вместе с ними! Уж он бы смог вот так же ловко пулять битой заострённую палочку, но… Но он был гордым человеком. Недаром и отец говорил: «Ох и гордый ты у нас казачина! Весь в меня!»

— Ничего! — прошептал он себе под нос. — Вы ещё за мной бегать будете! Я ещё такое придумаю, такое…

И он ушёл в свой двор, где на просторе копошились две курицы, петух и мыкался кролик, подаренный Антипкиным родителям соседями — на обзаведение.

Мальчишка лёг на колючую траву, чувствуя всей спиной тепло, идущее от земли, и стал соображать, что бы такого надумать, чтоб хуторские его признали.

И придумал!

Там на стройках Антипка своих родителей почти что и не видел. Отец, например, на работе неделями пропадал, а здесь все вечера дома! То колодец чистит, то полы перестилает.

Весёлый, ласковый стал. Всё Антипке разрешает — даже разрешил костёр в овраге разжигать, когда там мусор жгли. Совсем отец другим сделался.

А вчера ночью Антипка проснулся от непривычных и красивых звуков. Он вышел в сени и увидел, что отец сидит на ступеньках крыльца и поёт какую-то старинную песню про вороного коня, про «чужбину далёку» и про калину в пышных цветах…

Отец оглянулся, обнял сына тяжёлой крепкой рукой, прижал его к себе, и мальчишка замер. Потому что отец, наверное, так приласкал его впервые. Чёрное бархатное небо было густо набито звёздами, и казалось, протяни руку — дотронешься до звезды голубой и прохладной.