Про других и про себя - Аркадий Миронович Минчковский

Наконец голубые двери растворились, и нетерпеливая публика повалила в цирк. С дрожью в ногах вступил я под брезентовые своды.

— Проходи на свободные, — велела мне толстая контролёрша с надписью «Госцирк», вышитой по обоим углам воротника тужурки.

Шапито внутри показался мне похожим на океанский парусник, каких я тоже, конечно, не видел, но о которых к тому времени достаточно начитался. По-корабельному высились две мачты. Круглые отверстия на вершине брезентового шатра не прилегали к ним вплотную, и в кольцах оставшегося пространства виделось ещё не угасшее, сиреневое небо. По-корабельному спускались сверху канаты и свисала верёвочная лестница. Казалось, поднимись ветер — заскрипят мачты, цирк-парусник помчится по бурным волнам.

Мне нашлось место в седьмом ряду у среднего прохода. Оттуда был отлично виден занавес, за которым скрывались артисты. На тесной площадке сверху настраивали свои инструменты музыканты.

Но вот и зажглись яркие лампы, в сумерки погрузив скамьи со зрителями и высветив жёлтый круг манежа.

— Представление начинается!

Это чеканно выстрелил словами человек в коротеньком фраке, с белой рубашкой и жилетом. Он стоял посреди арены и, крутя напомаженной головой, оглядывал заполненные публикой ряды. Я узнал его сразу. Это был сам Иван Августович, сейчас по-особенному шикарный. Я был горд знакомством и с превосходством смотрел на сидящих поблизости мальчишек. Знали бы они, что этот главный распорядитель ещё вчера здоровался со мной за руку! Мне очень хотелось, чтобы Иван Августович увидел меня, и я изо всех сил высовывался вперёд.

Представление меж тем уже шло. Вся в лиловом, с блёстками на груди гимнастка вертелась на трапеции, укреплённой в вышине меж мачтами. Её сменил молодой жонглёр. Взяв в зубы палочку, он ловил на неё мячи, бросаемые публикой. Потом скакала на лошади наездница с длинными волнистыми волосами и золотыми кольцами в ушах. Вот она спрыгнула с седла и, отпустив коня, раскланивалась перед зрителями. Знакомый нашего деда не отпускал наездницу с манежа, и она снова кланялась, придерживая руками края своей воздушной юбочки и благодарно улыбаясь.

В это время за моей спиной послышался оглушительный свист. Вниз по проходу, топая ножищами и вовсю вопя: «Браво, браво!.. Бис, би-ис!» — пронёсся рыжий клоун. В вытянутых руках, на которых манжеты болтались отдельно от рукавов, он держал горшок с цветком, намереваясь преподнести его наезднице. Рыжий уже было перепрыгнул барьер, но, споткнувшись, растянулся. Горшок вылетел из его рук, взорвался и разлетелся на куски. Клоун поднялся, выплюнул с полкило опилок и, громко рыдая, прохромал за наездницей.

В следующий раз он выбежал на арену сразу же после выступления прыгунов-жокеев. В руках Рыжего оказался длинный кнут. Он щёлкал им и требовал от одного из подметавших манеж униформистов, чтобы тот изображал коня. Ловкий парень, пробежав один круг, сумел провести Рыжего и выманил у него хлыст. Теперь уже сам превратившись в «дрессировщика», униформист гонял клоуна. Он заставлял его бежать всё быстрее и быстрее. Клоун нёсся по кругу, широко раскидывая ноги в узких клетчатых штанах. Он тяжело дышал и, оглядываясь, просил пощады. Размалёванное лицо с загнутым вверх тупым носом стало совсем несмешным, хотя иные из публики и радовались потехе. Мне сделалось жаль бедного Рыжего. Густой грим не скрыл от меня того, что клоун был стариком.

И тут я чуть не закричал, поражённый внезапным открытием. В Рыжем я узнал нашего деда! Не было сомнений — это он. Его смешная походка носками врозь. Именно так он бегал по лесу, пугая пичужек. Это были его длинные костлявые руки, высовывавшиеся из коротких рукавов.

К моему счастью, фрачный распорядитель прекратил затянувшееся чудачество. Он забрал кнут у молодого униформиста и, погрозив ему, прогнал обоих с арены. Рыжий ускакал за кулисы, держась сзади за штаны, а Иван Августович объявил.

— Весь вечер у ковра клоун Мишель!

Так вот почему он его так назвал на улице, а я думал, просто шутит.

Сражённый невероятной новостью, в антракте я не находил себе места. Наш дед — рыжий клоун! Что делать — радоваться? Но ведь деда все обижали. Разве это было смешным, хоть он и старался рассмешить публику. Кончились подозрения о дурном прошлом Пантелеича. Он служил в цирке, с ним и побывал повсюду. Но почему не хотел о том рассказывать? Стыдился, что всю жизнь падал и глотал опилки? Что получал по заду метлой, что его гоняли? Но ведь это было по-нарошному. И зачем вернулся в цирк и вот снова на манеже?.. Десятки вопросов терзали моё воображение.

К антракту на улице потемнело. В пространство меж мачтами и брезентом глядели звёзды. Зрители выходили на площадь, но я не покидал шапито. Я обходил круг барьера, приближался к занавесу, отделявшему нас от служебных помещений цирка. Пытался заглянуть за него и узнать, что там делается. Но подойти не позволяли дежурившие у выхода на арену служители.

С той стороны из-за занавеса до меня доносился непонятный запах. Пахло горьким и немного кислым теплом. И тогда я вспомнил: ведь так же пахнул сундук нашего деда. Это был запах цирка, который навсегда въелся в стенки ящика. Почему же, почему дед всё скрывал от меня?..

Во втором отделении Рыжий выходил несколько раз. Когда выступали собачки, дед вертелся среди них и ускакал с манежа только тогда, когда и ему, как заупрямившемуся шпицу, дали конфетку. Он ещё путался в сетке, которую растягивали для воздушных гимнастов. Желая показать, что может быть акробатом, скинул пиджак, и оказалось, что у него вместо рубашки только бант с драным нагрудником и весь он по пояс голый.

Не очень-то смеялась публика над его шутками. Но я всякий раз, когда видел, что Рыжий хочет рассмешить зал, хохотал во всё горло. Мне очень хотелось поддержать деда, и я делал вид, что смеюсь от души. Но на самом деле ни его грим, ни приклеенный нос не могли от меня скрыть невесёлого лица деда. «Лучше бы, — думал я, — никогда не узнавать, что он был клоуном».

Кончилось всё тем, что перед выступлением джигитов надоевшего униформистам Рыжего закатали в ковёр и, дрыгающего ногами, увезли на тачке.

В заключительном параде дед, чуть ссутулившись, стоял на нашей стороне цирка. Я был рад, что он на меня не смотрел.

Лишь только участники программы стали покидать манеж,