Владимир Беляев - Кто тебя предал?

 — Ну, вы... Не вашего ума это дело... А куда вы подевали эту девицу, из-за которой у вас в университете, как это говорят русские, сыр и брот зажигался? Когда я был на именинах у доктора Панчишина, митрат Кадочный рассказал мне ваш план.

 — Мы запрятали ее в надежном месте...

 — С сердобольным капитаном, надеюсь, покончено?

 — К сожалению...— Каблак замялся,— он только paнен. Верхола промахнулся...

 — Что-о-о? — выкрикнул Дитц.— Как же вы это прошляпили?

В БОЛЬНИЦЕ

Пуля пробила кость правой ноги капитана Журженко. Кроме того, падая, он сильно ударился о медный кран. Фиолетовый синяк выступил у него под глазом. Осунувшийся, небритый, совсем другой человек смотрел на Садаклия. На тумбочке у кровати стояли кувшин клюквенного морса, букет цветов, лежали книги.

 — То, что Каблак с Верхолой улизнули, лишний раз подтверждает наши предположения. С ними вопрос ясен,— рассказывал Садаклий.— То гуси меченые. Притом с большими хвостами. Такие визитные карточки побросали, ой-ой-ой! Но не хватает другого звена...

 — Их сообщников?

 Садаклий встал, посмотрел в коридор, не подслушивает ли кто их, и, вернувшись, сказал тихо:

 — Иванны Ставничей.

 — Так за чем дело стало? — удивился капитан.— Вызовите ее сюда или пошлите за ней машину в Тули-головы.

 — Иванна исчезла. Бесследно. Понимаете? Кто-то вызвал ее сюда ложной телеграммой, якобы подписанной Юлей Цимбалистой. Юля этой телеграммы не отправляла... А вот и она, легка на помине!

 — Скандал, товарищ капитан! — выкрикнула Юлька, вбегая в палату.— Еще гости пришли. Нагорит мне за вас от главного врача!..

 — Послушайте, Юля,— остановил медсестру Садаклий,— вы твердо убеждены, что если бы Иванна собиралась уехать в Киев, то она забежала бы к вам?

 — А как же! — оправляя пояс белого халата, сказала Цимбалистая.

 — В университет она не могла пойти? — спросил Журженко.

 — Какой там университет ночью? — возразила Юлька.— Она приехала в тот самый вечер, когда в вас стреляли!

 Из-за спины Цимбалистой, делая знаки Журженко, неслышно, на цыпочках, вынырнул Голуб с букетом белых лилий и пакетом с провизией. Из него вызывающе выглядывало горлышко винной бутылки.

 Цимбалистая оглянулась и сказала:

 — А кто вам дал право, дядько, без спросу заходить? Я же вам сказала: почекайте там, в приемном покое! И как вы прошли сюда? Дверь же закрыта!

 — Який там спрос! Ты меня в двери не пустишь, так я водопроводной трубой пролезу. Я ж старая крыса из львовских каналов!

 Журженко, заметив, что Садаклий пристально разглядывает Голуба, сказал:

 — Знакомьтесь, товарищи! То мой сослуживец, бригадир Голуб, а это...

 Как бы предупреждая пояснение капитана, Садаклий поднялся и, протянув руку Голубу, сказал с легкой добродушной усмешечкой:

 — Вообще-то мы виделись, но, если старых знакомых не признают, можно познакомиться и вторично. Голуб заметно опешил:

 — Бачились? Де саме?

 — Садитесь, Панас Степанович,— предложил Журженко.— А вы, Юльця, не сердитесь. То свой человек!

 — Какая же это холера бисова коцнула вас, инженер? — спросил Голуб.— Добре, що не в голову.

 — А я предупреждала товарища,— вмешалась Юлька,— что с националистами связываться опасно. У них длинные руки. Так инженер тогда смеялся. ,:.,;, Переводя взгляд на Садаклия, Голуб спросил:

 — Где же мы с вами могли видеться, товарищ? Ума не приложу. Лицо будто бы знакомое... Вы по какой отрасли работаете?

 — Да как бы вам объяснить? — Садаклий незаметно подмигнул капитану.— В украинском тресте «Саночист-ка»! Знаете, есть такая институция?

 — В «Саночистке»? — заволновался Голуб.— Так это, считай, одна парафия с нами! А я в Львовском водоканал-тресте, там, где и инженер до армии работал. Весь Львов под землей излазили. А мы с вами, мабудь, у тресте и зустричались?

 — Возможно, возможно,— спокойно согласился Садаклий.— А еще был у нас с вами, товарищ Голуб, один общий знакомый, некий пан Заремба. Не забыли вы его?

 — Какой Заремба? — насторожился Голуб.— Неужели луцкий?

 — Он самый. Тот, что любил в тюрьме на допросах заключенным в нос скипидар лить и почки отбивать.

— Ой, лышенько! — воскликнул Голуб.— Так вы ж тоже привлекались по Луцкому процессу. В тысяча Девятьсот тридцать четвертом году. Теперь я вас вспомнил. Только фамилию забыл.

 — А фамилия у меня была не своя. Ворожбит была моя фамилия. Как ни выбивали из меня те каты Зарембины мою настоящую фамилию, так и не выбили.

 Голуб вскочил от неожиданности.

 — Ворожбит? Так, значит, вы тот самый товарищ Ворожбит, от которого нет-нет да мы инструкции получали, как держаться на следствии, что признавать, а что нет? Як же я, старый пентюх, не признал вас одразу? Правда, в луцкой тюрьме у вас еще чуприна пышная была.

 — Была да сплыла! — сказал, усмехнувшись, Садаклий.

 — Нас в одно время допрашивали,— обращаясь к Журженко и Юле, объяснил Голуб.— Палачей набежало в кабинет Зарембы, когда Ворожбита и меня мордовали!

 Целая стая.

 — Значит, вы старые побратимы? — спросил Журженко, наблюдая за встречей двух подпольщиков.

 — Еще какие! — гордо сказал Голуб.— Кто перетерпел Луцк, тому уже никакая сатана в жизни не страшна...

 — А вы знаете, Голуб, где сейчас Заремба? — спросил Садаклий.

 — До немцев, наверное, сбежал?

 — И у немцев ему опасно. За океан перебрался. Открыл ресторан в Буэнос-Айресе и процветает на аргентинских харчах.

 — Кто же его там нащупал? Смотри ты, живучий!

 — Нащупали...— усмехнулся Садаклий.

 — Салям алейкум! — послышался голос нового посетителя.

 В палату ворвался Зубарь в белоснежном накрахмаленном халате, из кармашка которого выглядывал докторский никелированный молоточек.

 — Еще один! — в ужасе взмолилась Юля.— А вы-то как сюда попали?

 — Цербер ваш, неумолимый сторож, красный семафор поднял. Не пускает, хоть плачь. Ну, я выяснил обстановочку, разведал поле боя и перемахнул через забор! По пути движения кабинетик какой-то попался. Пустенький кабинетик. Вижу, халат на вешалке висит. Приятный. Накрахмаленный. Ну, я его и одолжил на время, чтобы капитана нашего повидать.

ГРОМЫ КАРЫ БОЖЬЕЙ

Протяжный и тревожный лай собаки разбудил Ставничего перед рассветом. Отодвинув засов дома, он вышел на крыльцо.

 К нему сразу бросилась, виляя пушистым хвостом, большая черная карпатская овчарка с белой подпалиной на боку.

 — Ты чего, Жук, волнуешься и спать не даешь? По Иванне небось тоскуешь? Ничего, скоро приедет она из Львова...

 Но добродушный голос священника, каким он говорил с Жуком, не успокоил собаку. Повизгивая, словно чуя недоброе, она лизала ноги Теодозия, скулила, то и дело припадая к земле.

 Начинало светать. На фоне бледнеющего неба хорошо выделялся силуэт деревянной церкви.

 Ставничий насторожился. Он услышал резкие гортанные выкрики на сопредельном берегу, среди них ясно различимый выкрик «файер», какие-то звонки, и в ту же минуту лицо его озарил отсвет орудийного залпа.

 — Свят, свят, свят! — прошептал священник, слыша, как завыли, зашелестели снаряды над его головой. И подумал: «Неужто война? Как хорошо, что Иванна во Львове. Там опасности меньше, чем на границе».

 Послышался гул бомбовозов, летящих на Восток с немецкой стороны. Близко разорвался снаряд, и Ставничий закрыл лицо руками, в ужасе перекрестился.

 Вспыхнувший пожар осветил хатку дьяка Богдана. Там, в ожидании очередной явки с Верхолой, заночевал Герета. Грохот орудийной канонады разбудил его сразу, и он, полуодетый, выбежал во двор. Пушечные залпы и вспышки близких разрывов освещали лицо Гереты. С жадностью и надеждой глядел он на запад, откуда ожесточенно била по советской земле немецкая артиллерия. Не скрывая радости, он осенял крестным знамением свой высокий, лоб, покрывшийся от волнения испариной.

 — Началось!.. Слава тебе, Иисусе! С нами бог! — шептал Герета узкими пересохшими губами.

 На правой окраине Тулиголов, почти примыкающей к Нижним Перетокам, расползалось по горизонту зарево пожара. Сообразив, что именно и где горит, Герета натянул на нижнее белье черную реверенду и помчался к своему будущему тестю.