Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

меня дошло. И хотя я держал ноги в тазике с горячей водой, мне стало холодно.

— Может, отправить его куда? — спросил Иван Ильич.

— Куда? — устало ответила мама и поднялась. — Пойду. Надо Герда поблагодарить хотя бы.

Когда она вышла, бабушка пожевала губами и сказала:

— Герда… Уже не Герхард, а Герд, слышал, Иван Ильич. Пойду-ка и я, чтобы больно-то не благодарила.

— Полина Петровна! — укоризненно сказал Иван Ильич. — Почему вы о хороших людях плохое думаете? Не об этом сейчас думать надо.

— Что хорошие, что плохие, а в одном месте все одинаковые, — проворчала бабушка непонятными словами и, поджав губы, пошла к двери.

Иван Ильич вдруг ахнул.

— Стой, Петровна! Ведь Герхард Соню видел!

— Ой! — бабушка одной рукой схватилась за сердце, а другой зажала рот.

— Вот тебе и ой! Ну да ладно. Семь бед — один ответ.

Иван Ильич вздохнул и стал нас кормить и укладывать.

— Коль, иди ко мне! — шепнула в темноте Сонька.

Я перебрался к ней на кровать и дернул за первое попавшееся медное кольцо:

— Значит, все-таки рассказала? А еще…

— Что еще? Я рассказала, только когда Иван Ильич записку нашел.

Вот выкручивается!

— Да из этой записки ничего не ясно.

— А из твоего письма — ясно!

— Ты и письмо отдала? Я же тебе говорил: письмо — это на всякий случай, если вдруг…

— А вот вдруг и наступило! Да если бы не я…

Спорить с ней бесполезно. Сонька была теплая, и я заснул под ее шепот.

Советская площадь

С утра, пока мы спали, Иван Ильич сбегал в храм и вернулся. Они сидели с бабушкой за столом, тихо-тихо о чем-то говорили и вздрагивали при каждом звуке. Мне почему-то было холодно, ломило тело, хотелось нырнуть обратно в постель, свернуться калачиком и лежать, лежать, лежать… День проходил как во сне. Мама почему-то пришла рано. Иван Ильич и бабушка шепотом стали говорить о Герде и Соне. Мама сказала:

— Он ее не видел.

— Как не видел? Вот же он стоял, вот она сидела… — изумилась бабушка.

— Я ему начала говорить о девочке-родственнице, а он сказал: я никого не видел. На этом разговор закончился.

— Ну хоть с этим слава богу, — выдохнул Иван Ильич.

В дверь сильно и коротко постучали.

Иван Ильич перекрестился. Соня сжалась. Бабушка издала какой-то странный звук, будто собиралась петь и прочищала горло.

— Я открою, — сказала мама.

Она быстро вернулась.

— Из управы приходили. В четыре часа всем жильцам быть на Торговой площади.

— Значит, не это? Не то самое? — спросила бабушка.

Мама ответила:

— Нет, не то. Вы сидите дома. На Торговую я пойду. С Колей.

— Ой, Марья, ребенок-то хворает будто…

— Мама, так надо. Это недолго.

На Советской стояли вооруженные немцы и всех подходивших людей сгоняли в толпу около Гостиного двора, ближе к фонарям, на которых мы с Иваном Ильичом видели повешенных партизан, когда ходили на тот берег.

— Опять кого-то?.. — сказал человек рядом.

— Да уж не на блины позвали, — ответили ему. — Не видишь, что ли?

На фонаре болталась пустая петля.

Мама двинулась вперед, и мы встали в первом ряду.

Под фонарем стоял табурет. Полицай возился с петлей, поднимал ее то выше, то ниже. Я сразу узнал его. Я увидел это узкое лицо с прозрачными глазами, вспомнил его, а потом вспомнил голос. Это он вчера гнался за мной. Я сначала испугался, что он узнает меня, но быстро успокоился. Он видел меня издалека и со спины. Мало ли здесь детей? Я оглянулся. Да, здесь были и другие мальчишки. Значит, сюда согнали людей на казнь. Кого-то будут вешать. Зачем меня мама взяла?

И я понял, зачем и кого.

Два полицая вывели человека со связанными за спиной руками. Я сначала обрадовался, что это не Валя. Но это был Валя. Я его не сразу узнал. У Вали красивое лицо, а сейчас оно было опухшее, с большим, как у клоуна, ртом, только не красным, а синим. Один глаз затек так сильно, что его почти не было видно. Этот страшный блин с черными, серыми, синими и какого-то мясного цвета пятнами покачивался, словно вот-вот упадет.

Ему надели петлю на шею и втащили на табурет. Валя бы упал, если бы его не поддерживали.

За фонарем были ступеньки — вход в Гостиный двор. На них поднялись немецкий офицер и русский в белом полушубке. Обоих я знал. Они были у нас, когда поселился Герд.

Офицер кивнул этому в полушубке. Тот стал громко читать по бумаге:

— Граждане жители нашего города и свободной России! Близок час полного освобождения от жидов и коммунистов! Доблестная немецкая армия уже на подступах к Москве. Солдаты уже видят башни древнего Кремля. Падение красной Москвы — дело ближайших дней. Сталинский режим в анги… в ангонии! Но еще находятся те, кто хочет продлить эту анг… агонию, кто пытается проводить большевицкую пропаганду. Новая, народная власть будет беспощадна к врагам великой Германии и новой России…

Офицер поморщился и что-то сказал полушубку. Тот засуетился, пробормотал несколько неразборчивых слов и с облегчением закончил:

— …привести в исполнение.

Узколицый полицай присел и крепко ухватился за ножки табуретки. Длинные руки вылезли из рукавов, и на запястье левой руки я увидел Валины часы. Я знал, что это они.

Я поднял глаза на Валю. Он смотрел на меня. Он увидел меня. Он кивнул мне. Мне показалось, что он улыбнулся. Этим страшным ртом, этими толстыми синими губами. И вздохнул. Как будто ему стало легче.

В тишине послышалась короткая, как выстрел, команда, и узколицый резко дернул табуретку на себя. Тело вытянулось, босые ноги побежали по воздуху, они почти доставали земли. Полицаи бросились к веревке и стали тянуть ее, а большие пальцы уже скребли брусчатку, мне казалось, что веревка вот-вот оборвется, и Валя бросится бежать, и мы все — все, кто здесь, — спасем, спрячем его, но веревка не оборвалась, тело дернулось еще два раза и обвисло, и Валино лицо из страшного, но живого стало страшным и мертвым.

Офицер махнул рукой, толпа начала расходиться.

— Жалко пацана-то…

— Жалко… Да было бы за что. За бумажки.

— Эти не шутят. А кто этот немец, который рядом с начальником управы-то стоял?

— Главное начальство у нас. Комендант. А про Москву, слышь чего. Сегодня, говорят, парад на Красной площади был. Значит, не все у него, у немца, гладко там.

— А ты откуда знаешь?

— Говорят.

— Кто говорит-то?

— Да Москва и говорит. По радио.

— Ты что, совсем сдурел? Радио