Лидия Чарская - Дели-акыз

— А знаешь сказку про козла и дыни? — бросил он лукавым тоном девочке.

— Нет, не знаю…

— А вот какая эта сказка. Пустили козла в огород караулить дыни. И на утро на грядах не осталось ни одной дыни.

— Так что же, съем я, как дыню, что ли Селту? — усмехнулась Глаша.

— Не съешь, а исчезнет чего доброго Селтонет с таким сторожем… Да и не с руки будет старому Абдулу отпускать тебя заодно с нею, дели-акыз. У дели-акыз уши слишком много слышат, а язык болтает не в меру, да и глаза, что у твоего горного орленка, все видят, и вправо и влево, и взад и вперед. Нет, видит Аллах и Пророк его, что надежнее будет ежели дели-акыз до времени посидит взаперти.

— Что?..

Глашу будто топором по голове ударили. Ей захотелось сейчас завизжать, закричать, затопать ногами и забить кулаками о стены, как эго она делала в детстве; но она вовремя вспомнила, что такими маневрами она не достигнет ничего. И, сделав опять невероятное усилие над собою, она почтительно и насколько могла кротко проговорила, обращаясь к Абдул-Махмету:

— Твоя воля, ага. Ты — наш хозяин. Мы твои пленницы. Ты прав: Гори далеко, а княжна Нина еще дальше, и никто не догадается придти сюда вызволить нас. Судьба наша в твоих руках. Положимся на твою доброту, на твою совесть.

И в знак своего смирения, она низко опустила голову и скрестила, по-восточному обычаю, руки на груди.

Абдул Махмет захихикал, потирая руки.

— Ладно, ладно, пой соловьем, дели-акыз. Не так уж глуп ага Абдул, чтобы пойти на хитрую приманку глупой девчонки. Селтонет будет пользоваться насколько возможно свободой, а ты сиди… Ты хитрее ее будешь; ты и из нашей горной щели умудришься сбежать. Знаю я тебя, лукавая дели-акыз.

Молнии блеснули в зрачках Глаши.

— Послушай, ага… Послушай… Я не могу жить без Селты… Она мне, как родная сестра, — залепетала девочка, хватаясь за край бешмета Абдул Махмета. — И если ты не хочешь выпускать меня с нею вместе на прогулку в сад, то хоть разреши издали мне любоваться ею. Хоть в окошко на нее смотреть, ага, хоть в окошко! Умоляю тебя! Слышишь!

Абдул-Махмет задумался на минуту. Взглянул на Глашу, потом перевел взгляд на крошечное оконце под самым потолком, выходящее в сад, и подумал:

«Девчонка велика, окошко мало. Тут разве пролезет черный заяц, да и то не без труда».

И, хмуря свои и без того нависшие брови, татарин сурово бросил в сторону Глаши:

— Ладно, в окно можешь глядеть. Пришлю с Зюльмой табурет повыше, чтобы ты, взбираясь на табурет, могла доставать до оконца.

Кивнув затем головой, Абдул вышел.

ГЛАВА III

Новая жизнь началась для Глаши с той минуты, как черноглазая Фатима втащила в её горницу высокий табурет-треножник и приставила его к стене, в которой высоко под кровлею было окно.

— Вот, радость очей моих, подарок от повелителя! — проговорила Фатима, забавно коверкая на свой лад русские слова.

И, впрямь, подарок!

Взбираясь с тахты на комод, а оттуда на табурет, Глаша теперь ежедневно с рассветом устраивается на своем возвышении и целыми часами глядит в окошко.

Небольшой сад, с фонтаном посередине, с кустами диких азалий, роз, с редкими чинарами, почти лишенный тени, прилегает к женской половине дома. Целое утро и весь день сад пустует с этой стороны. Только изредка к фонтану с кувшином на плече подходит служанка Абдул-Махмета и, еще реже, его две младшие жены. Толстая Аминат ленивой походкой плетется к фонтану, наполняет до краев свой кувшин и так же медленно возвращается к дому. Резво, как козочка, впереди неё бежит Фатима. Ожерелья и запястья её звенят. Серьги и монеты на шее сверкают, и не менее их сверкают черные, горящие глазки Фатимы. Глаша не может не заметить, что наряд младшей жены Абдул-Махмета ярче, богаче и наряднее, чем наряды старой Зюльмы и тяжеловесной толстухи Аминат. Фатима, по всему видно, любимица их общего повелителя-мужа.

Только к вечеру оживает сад и двор усадьбы. Здесь, на самодельной тахте, выложенной из душистого сена и покрытой ковром, устраивается приходящий наслаждаться прохладой Абдул-Махмет. Старая Зюльма выносит к фонтану поднос с лакомствами и кувшины с бузою. Мальчик слуга подает ему все принадлежности для курения кальяна. Абдул-Махмет с наслаждением затягивается из трубки, курит, пьет игристую бузу и закусывает восточными лакомствами с подноса. А на ковре, разостланном посреди площадки, разбитой вокруг фонтана, пляшет Фатима, сверкая своими горящими глазками и своим ожерельем на тонкой смуглой шейке. Она пляшет под звуки чиангури и непрерывный звон саази. В саази ударяет старуха Зюльма, а толстая Аминат перебирает пухлыми пальцами струны чиангури. Так длится вплоть до самого ужина, до тех пор, пока Абдул-Махмет не сделает знак женщинам. Сразу же тогда обрывается музыка и пляска, и старуха и молодые татарки чуть ли не бегом несутся к дому готовить ужин своему повелителю.

Три дня уже прошло после беседы Глаши с Абдул-Махметом, а Селтонет она еще не видала ни разу в саду. Очевидно, ее водят гулять ночью, или по ту сторону дома, куда из «тюрьмы» Глаши нет окошка. Но удивительно то, что обычная песня за стеной замолкла, как будто никто там большее не живет.

— Селтонет! Если ты еще тут, откликнись! — крикнула как-то Глаша и отчаянно постучала в стенку кулаками. Но, увы! Вместо голоса Селтонет послышался грозный крик старухи Зюльмы, разразившейся со двора какими-то татарскими ругательствами и красноречиво потрясавшей кулаками по направлению Глашиного окна… И к довершению всего, принесшая обед Фатима объявила от имени хозяина, что если девочка еще раз попробует кричать, то табурет у окна немедленно будет вынесен из её горницы.

Пришлось поневоле покориться им и терпеливо ждать своей участи.

— Вот тебе хинкол, звезда души моей… Вот чуреки, вот кусок самого вкусного, самого молодого барашка с приправой из чеснока и изюма… Кушай, луч сердца моего, кушай, цветок Грузии и карталинских долин! Поешь досыта, толстая будешь… как Аминат будешь… Ха-ха-ха! — и, произнеся последнюю фразу, Фатима звонко смеется.

Она только что принесла ужин Глаше; пока Глаша нехотя глотает горячую похлебку, закусывая ее куском пшеничного чурека, Фатима смотрит на нее веселыми, бойкими, любопытными глазками. Глаше кажется в эти минуты, что Фатима сочувствует ей, её одиночеству и жалеет ее.

— Какая ты хорошенькая, Фатима! — говорит Глаша, чтобы еще больше задобрить младшую жену Абдул-Махмета. — Такая хорошенькая, просто прелесть!

Фатима с удовольствием принимает этот комплимент и охорашивается перед Глашей. А та продолжает:

— Я думаю, Зюльма и Аминат со злости и зависти лопаются, видя твою красоту! Лучше тебя трудно кого-нибудь найти в этом ущелье!

Фатима смеется счастливым смехом в ответ на эти слова. Она любит лесть, любит, чтобы ею занимались, чтобы ее хвалили и распространялись о её красоте.

— Завидуют они, завидуют Фатиме, очень даже! — не без гордости, лукаво прищурив глаза, говорит она Глаше. Сам Абдул-Махмет отличает Фатиму, подарки дарит, бешметы дарит из шелка… Из атласа… С золотом… И кольца с алмазами, и персидскую бирюзу, и серьги, и браслеты… Вот гляди, гляди! — И она чуть ли не под самый нос Глаше сует свои руки, свои пальцы, сплошь унизанные перстнями и браслетами.

Счастливая мысль осеняет голову Глаши. Девочка что-то соображает и обращается к Фатиме:

— Да, бедняжка, Фатима, как мне жаль тебя, как жаль!

— Жаль?.. — удивляется татарка.

— Ужасно жаль! Ведь скоро Абдул-Махмет отберет у тебя все эти вещи и подарит новой, четвертой жене.

— Как? Что говорит русская девочка? Какой жене? Какие вещи? — заволновалась Фатима, широко раскрыв глаза.

В свою очередь и Глаша делает большие глаза.

— Как! ты еще ничего не знаешь? Неужели ты не слышала до сих пор?

— Что слышала? Ничего не слышала Фатима! — отрицательно качает головой татарка.

— Ну, ну! Неужели не слышала, что ага Махмет женится на Селте?

— Что-о-о? Что говорит русская? Не может быть!

— Что-о-о? Вот тебе и что-о-о! — передразнивает ее Глаша. — Разве сама не видишь, что недаром ага держит Селтонет до сих пор здесь, недаром сам никуда не выезжает отсюда, недаром с такой любовью смотрит все на Селтонет?

Как раскаленные стрелы впиваются в сердце татарки слова Глаши. Как! Она, Фатима, до сих пор самая любимая жена аги, отойдет на второй план, когда эта кабардинка войдет в их семью? Теперь не на нее, Фатиму, а на кабардинку будут сыпаться подарки повелителя? И не ей, а другой красавицей будут громко восторгаться здесь, в поместье, все окружающие из желания подольститься ж аге? Нет, нет, не должно это быть! Не должно и не может!

Глаша замечает настроение татарки.

— Фатима, — нежным точно воркующим голосом говорит она снова, — если бы ты знала, как мне жаль тебя! Жаль, от души, милая Фатима, прошли твои красные деньки, закатилось твое солнышко-счастье. Но, конечно, ты не можешь роптать на Абдул-Махмета: не наделил тебя Аллах такой красотой, как Селтонет, трудно тебе с ней сравниться…