Детство - Маргита Фигули

мы все прислушивались, когда же на пристенье раздадутся шаги того, кто разносит хорошим детям подарки. Порой переставали есть и слушали. Не отрывая глаз от дверной щеколды, мы ждали, когда же она наконец шевельнется.

Вдруг и в самом деле раздались чьи-то шаги. Мы так притихли, что было слышно, как поскрипывает снег под ногами. Теперь-то мы уже твердо знали: это идет тот, кого мы так долго ждем. Он несет барабан и солдатиков, и из мешка, набитого подарками, выглядывает расписная головка куклы.

Мама тоже устремила взгляд к двери. Прижав руки к груди, она завороженно глядела на щеколду. От ожидания у нас у всех даже рты приоткрылись. Вот-вот готово была сорваться слово и несказанной радостью наполнить всю горницу.

И снова раздался шум уже у самого сенного порога.

Мы подумали: «Ежишко».

Мама тихо выговорила:

— Отец!

Минуту мы ждали в невыносимом напряжении.

Мама, уже не владея собой, шагнула к двери и сказала:

— Дети, наш отец воротился.

Но до дверей не дошла — как вкопанная остановилась посреди горницы. За дверью послышалось рождественское песнопение. Это наши деревенские, родные и соседи, по старинному обычаю пришли к нам с колядками.

Значит, и отец не вернулся, и Ежишко не принес подарки.

Пение кончилось, отворились двери, и первым в горницу вошел дедушка с нижнего конца. Как и обещался, он пришел отведать яблочного пирога. За ним стояли улыбающаяся бабушка с холма со связанными для всех нас из черной шерсти туфельками и другой дедушка — он почти что касался головой потолка. И наконец, тетка Гелена. Под мышкой она прижимала завернутое в салфетку широкое самодельное кружево из тонких льняных нитей. Она подарила его маме для скатерти.

Мы тут же надели бабушкины мягкие туфли и прошлись в них по горнице.

Взрослые расселись вокруг стола и занялись разговорами. Мы возились рядом, щебетали, ластились к ним, но каждый из нас чувствовал, что дороже всех его сердцу бабушка.

В бабушке с верхнего конца была какая-то особая для нас привлекательность. Даже когда она бывала серьезной, нам казалось, что улыбается. Глаза у нее были темные, волосы черные, как смола, а лицо белоснежное, только чуть тронутое годами. Ни одного грубого слова никогда при нас не обронит, не попеняет за шалость, а скорей только так — уму-разуму наставит да все смягчит прибауткой. Она умела залечить любое детское горе. К бабушке с дедушкой чаще всего ходили мы за медом и фруктами. Особенно в войну, когда нечем стало полакомиться. Бабушка никогда не встречала нас без гостинцев и не отпускала домой с пустыми руками.

И еще одно притягивало нас к этому дому: там можно было разглядывать всякие занятные вещи. Была там, например, кипа книг: толстые и тоненькие, чаще всего в кожаных переплетах, с металлическими застежками и золотыми буквами. Бумага была уже пожелтевшая, отдававшая стариной. Мы часто украдкой перелистывали их, но ничего не понимали. Какие книги были написаны готическим шрифтом, а какие и вовсе на незнакомом языке. Многие были уже опутаны паутиной, и дедушка поговаривал, что они только зря занимают место. И еще мы любовались фарфоровой чернильницей, расписанной голубыми и красными цветами. Все, что стояло рядом в буфете на полочках, не шло с ней ни в какое сравнение.

Эти книги и чернильница, рассказывали нам, остались в доме от дедушкиного брата.

Поначалу брат хотел стать священником, да судьба решила иначе: по бедности пришлось бросить ученье.

Дедушка вспоминал о нем добрым словом:

— В соседней деревне он учил детишек писать, читать и всяким прочим премудростям. Стройный был, словно тополь, к тому же голос хороший имел. Начнет петь, так будто колокол вызванивает. Школа стояла на холме над деревней, и голос его разносился широко округ. Люди сказывали: куда долетит его песня, там и земля хорошо уродит.

— Неужто и в самом деле, дедушка? — полюбопытствовали мы.

— Люди говорили, — повторил он.

А бабушка добавила:

— О хорошем человеке люди сказки сказывают, оттого он еще лучше делается.

— А куда же он подевался? — спросили мы, потому что ни разу его в дедушкином доме не встречали.

— Нету его, детки, помер, — ответил старый и призадумался.

И бабушка горестно кивнула:

— Жалко его, уж так жалко.

Мы на время затихли. Только ходики тикали на стене, а в деревянном ящике под циферблатом тихо скользил из стороны в сторону медный маятник.

— Бабушка, — я снова завела наш разговор, — а знаете ли вы еще какую-нибудь сказку про доброго человека?

Она протянула руку и привлекла меня к себе. Я лбом уперлась ей в колени, и у меня даже темно стало в глазах от ее черного люстринового передника.

И оттого бабушкино лицо, когда я подняла голову, показалось мне удивительно белым.

Я удивилась и тут же спросила:

— Бабушка, а почему у вас такое белое лицо?

— Да ведь и у тебя такое же белое, — рассмеялась старушка.

— А у меня почему такое белое?

— В маму пошла.

— А мама в кого?

— А мама в меня. — И она легонько ударила меня, любопытную, по носу.

— А вы в кого? — не отставала я от бабушки.

Заулыбался и дедушка, складывавший колотые чурки под устье старинной печи, окруженной просторным прилавком. Уложив последнюю охапку дров, он при этом напомнил бабушке, что лицо у нее такое от белой гусыньки.

— И вправду, дети, — рассмеялась старушка, — от белой гусыньки. Да я о ней еще не рассказывала.

Мы разом притихли, слушаем.

— Было это давным-давно, говорят, будто бы еще при царе Косаре. Отчего да почему — никому не ведомо, только вдруг взлетели в небо все гуси нашей деревни да и унеслись большущей стаей в далекие края. Улетели и больше не воротились, их всех, кроме одной гусыньки, перебил волшебный стрелец. А эту он не убил потому, что было у ней несказанно белое оперение. Только крылья ей подстрелил. Упала она из облаков к его ногам и тут же обратилась в красную девицу, а лицо