Павел Бажов - Живинка в деле

— Ваше степенство! — гаркнул он. — У вас на челе-то вошь сидит-с!

Горный начальник в эполетах так и оторопел. Растерялся, оглянулся кругом, словно вошь могла быть с корову. А Никитка, крутясь возле него, уж другое сыпал: — Видать, ваше степенство, вы ручкой-с на их сиятельство смахнули-с, — глядя уж на Карпинского, бормотал он.

Дошел черед растеряться и управителю, но, увидав в Никиткиных глазах хитринки, Карпинский сразу догадался о проделке своего любимца, однако господам виду не показал и принялся громко кричать на Никитку. А тот уже шарил по земле, будто и вправду искал вошь. Искал и все время приговаривал свои гудки-прибаутки:

— Видал не видал, правду не сказывал.

Потом, будто поднял вошь с земли, крикнул:

— Вот она, живодерка окаянная, чуть их степенство не съела! Побегу камень ж ней привяжу да в пруд брошу. — И, дав круг вокруг эполетов, враз убежал.

Рассмеялся Карпинский.

— Не обращайте внимания, господа, на этого скомороха, — сказал он. — Самобытность, так сказать, первозданная. — И, круто повернувшись в разговоре, стал приглашать гостей на обед… Упоминание о званом обеде обезоружило начальство…

Как добился Карпинский у эполетов разрешение косить рабочим по болотам осоку — не ведомо нам, а вот что Никитку послали на конный двор для отсидки — сохранилась молва.

Не скучал Никитка в пожарке на конном дворе. Вечно там толклись старики. Все новости можно было узнать, а при случае и тайное послушать. Вроде такого: на каком заводе не вышли на работу заводские, где вспоминали Пугачева, да мало ли о чем они вели разговоры между собой втайне от наушников. Умели старики умное и нужное слово оказать, а еще умнее могли молчать, когда надо было.

Сыпал в отсидке на конном дворе Никитка свои побасенки, а между ними припоминал, когда и сколько раз его на конном плетями стегали, когда еще парнем был. Заодним и любимые присказульки говорил: «Робил в шахте, а попал в Сибирь». Или вроде такой: «Хотел надзиратель спеть по-соловьиному, а вышло по-петушиному».

Не только его дружки-старики, но и заводские женки приносили на конный двор Никитке шаньги и пироги. И опять радовался бобыль-сказочник людской доброте и, уминая шаньги, приговаривал:

— Голодное брюхо и гвоздь перемелет.

Как Никиткины сказки уводили далеко людей от горестной жизни, так и наш сказ о нем оторвал нас от того вечера, когда Никитка с Карпинским сидели в кабинете у камина и коротали вьюжную зимнюю ночь. Как приказал барин ему про старину рассказать, сразу ожил Никитка, куда и сон пропал. Отряхнулся, как всегда присказульку ввернул:

— Горочки-пригорочки. Эх! Бил-бил, едва вырвался.

А потом уж и за сказ принялся.

— Барин! Я не сказывал вам про пермяцки клады? — спросил Никитка. И, не дождавшись ответа, начал, как всегда, издалека:

— Один мой дружок сказывал. Подался он раз в бега, да где-то за Камой-рекой заблудился. Блуждал он в лесах один день, другой, а потом дням счет потерял. До того обессилел, что думал — конец ему пришел. Да вдруг на курень и наткнулся. А леса там были страшимые, одно слово — непроходимый угрюмый лес. Как водится, в дверь постучался. Жильем тянуло из нее. Видать, рыбаки тут жили. Сети на тычках висели и кругом сушеная рыба валялась. Зашел он в избу, снял шапку и увидал: на лавке у печки лежит больной человек. Обрадовался больной, как моего-то дружка увидал. Приподнялся было, да снова без сил на тулупишко головой упал. Знать-то, в одночасье человека хворь прихватила. Рассказал больной моему дружку все про себя, чуя свой смертный час.

Не рыбак он был вовсе, а клады в горах искал, ну а рыбешка — так, для пропитания. И сколько он дружку найденного показал, что тот поначалу оторопел даже при виде такого богатства. Чего только не было там! И серебряны ковшики, чашки, а уж разных колец с разными каменьями — не сосчитать. Крынок серебряных и золотых — целая полка, и все разных размеров…

Два дня прожил мой дружок у больного, а на третий день тот преставился. Вот тут-то и привалило дружку счастье — всем богатством он завладел. В купеческое звание сразу же записался. Меня и признавать перестал. Забыл, как я его клады караулил. Известно, у богатеньких на бедных шибко коротка память.

— А ты сам клады видал? Или только слыхал? Не прибавил, что ты караулил эти клады? — спросил Карпинский.

— Знамо, видал. Я ведь, барин, не завидущий. Зачем мне чужое добро? По мне, счастья в кладе не найдешь, барин! Сами знаете, чё невольному человеку дороже всего.

И Никитка перевел разговор на сказ опять:

— Вот только одна штучка шибко мне поглянулась. Большое это чудо, барин!

— Какая-нибудь безделушка? Колечко с бирюзой?

— Нет, барин! Куда тут — колечко! Чугунная цепочка это была. Длинная такая. Звено в звено и, видать, отлитая шибко давно. Позеленела местами.

— Чугунная, говоришь? — встрепенулся Карпинский. — Этого быть не может!

И принялся управитель расспрашивать Никитку. Даже вздыхать перестал, хоть и было ему отчего не спать и вздыхать. Снова и снова глодала его мысль о судьбе заводов. Хозяева, проживая за границей, требовали все новых и новых прибылей, а на заводах дела шли из рук вон плохо. Потускнела слава, обежавшая весь свет, про каслинское «соболиное» железо. Тупость и самодурство заводчиков бесили управителя, но свое положение надо было чем-то оправдать, упрочить…

Вот почему встрепенулся управитель, услышав о диковинной легендарной цепочке, о которой давно в народе легенды ходили…

Поспешно он поднялся из кресла и, несмотря на поздний час, велел подать одежду и закладывать лошадей. Оделся быстро, не по-стариковски, словно боялся, что может вдруг раздумать или мысль потерять. Накинул доху поверх шубы (плохо уже грела кровь старика), шапку и вышел на крыльцо. Вслед за ним семенил Никитка в своем стареньком тулупе и в большущих пимах.

Понеслись кони по спящим улицам завода, а потом почти по диким, необжитым местам. Снег, скрип полозьев, хруст веток под санями, а по бокам лес стеной. Под утро сквозь кисейку снега замаячили языки огней над Каслями, и кучер осадил коней. Огромный дворец встретил хозяина широкими глазницами неосвещенных окон.

А немного времени спустя Карпинский уже советовался с самонаилучшими мастерами — литейщиками завода. Разговор шел о том, чтобы отлить такое — миру на удивление.

— Значит, сделаешь, голубчик? — спросил Карпинский, оглядывая ласково статного рабочего, стоящего перед ним известного на заводе литейщика Афанасия Широкова.

Не очень-то был разговорчив рабочий на заводах Урала в те поры, потому и короток был ответ Афанасия Широкова:

— Чего получится, барин. Зарок не даю — постараюсь. — И сделал.

Отгуляли вьюги над Уралом, растаял на горах и на озерах снег, зацвело все кругом, помолодело. Помолодел и Екатеринбург — один из старых городов Урала. Только не было радости обновления на обрюзгших и надутых лицах миллионщиков и заводчиков, собравшихся на свой коммерческий съезд со всего Урала.

После деловых разговоров на съезде был устроен ужин. Один перед другим хвастались толстосумы, пуская пыль в глаза, когда совершали разные сделки. Хвастались кто чем. Один редчайшим самоцветом в кольце, другой брелком с секретом, кто женой — первейшей красавицей Екатеринбурга…

Был на ужине и Карпинский. Еще днем удивлялись заводчики, глядя на него — управителя целого горного округа на Урале. Дескать, Карпинский — сила, а почему он так нынче бедно одет, даже золотой цепочки, да что там — золотой, даже серебряной и то на его жилете нет. Так, какая-то черненькая, вроде из шелковых ниток сплетенная. Разве это цепочка!

— Беднеют Кыштымские заводы, — съехидничал кто-то. — Вишь как управитель оделся, словно перед распродажей заводов с молотка…

— Надо подумать, давать ли кредит для Кыштымского горного округа, — подхватили другие.

Но кто был поумнее, не спешил с догадками. Тут, мол, какой-то ход конем, — не знаете Карпинского?

А с ним в это время вел беседу Рязанов — самая хитрая лиса на Урале.

— Дражайший Павел Михайлович, — басил Рязанов, — откройте тайну, что это у вас за плетенка у часов? Не секрет? Она из шелка? Что это, новая мода?

В ответ Карпинский улыбнулся и громко, чтобы все слыхали за столом, сказал:

— А я не думал, что эта скромная вещица станет предметом столь многих разговоров и недоумений. Хотя она, милостивый государь, для меня дороже платины, золота. Эта цепочка из чугуна!

— Не может быть! Вы шутите!.. — И насмешка в глазах Рязанова сменилась неподдельным изумлением.

И пошла гулять чугунная цепочка по рукам удивленных гостей. Даже видавшие виды заводчики — и те, говорят, крякнули от восхищения, а больше того — от зависти, конечно. У перекупщика же редкостных изделий аж красные пятна пошли по шее, а губы еще тоньше стали.