Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

мамой стоял Иван Ильич, он тоже начал мне что-то говорить и протянул руку. Я увернулся и выскочил на улицу.

Васька Шнырь

Я бежал, пока не споткнулся. Упал и расцарапал руки о булыжник. Булыжник был холодный. Я больше не вернусь домой. Я уйду. Куда я уйду? Я уйду на фронт. Скажу, что я сирота, и меня возьмут. Накормят горячей кашей и дадут винтовку. И я стану героем. Мне дадут орден, и, когда мама узнает… Нет, не хочу про маму. А где фронт? Пока я туда буду идти, война закончится. И как я пойду? Вон холод какой. А у меня даже варежек нет. Я посмотрел на исцарапанные, красные от холода и крови руки.

— Опа! Какие люди! Что с руками-то?

Расставив тощие длинные ноги, передо мной стоял Васька Шнырь.

— Ничего.

— А, ну ладно.

Он уже собрался идти, но будто передумал. Остановился и, прищурившись, посмотрел на меня.

— Жрать хочешь?

— Что?

— Что дадут. Только поработать надо.

А ведь и правда. Из дома-то я ушел. А есть-то все равно надо.

— А что делать?

— Что я скажу, — ответил Васька. — Пошли на рынок.

У входа на рынок он дал мне холщовую сумку и сказал:

— Теперь слушай. Ты меня не знаешь, понял? Иди за мной… ну вот как до того дерева. Ближе не подходи, я сам подойду. А ты ходи, будто просто гуляешь, глаза продаешь. Усек?

— Усек, — сказал я, хотя ничего не понял. А когда работать-то будем?

И я пошел за ним. Васька ходил какой-то неряшливой походкой, подходил к прилавкам, заговаривал с продавцами, приценивался и снова ходил. Время от времени он оказывался около меня и что-то клал в мешок. Я уже начал замерзать, когда он снова возник рядом и сказал не глядя на меня:

— Выходи с рынка не спеша, я тебя буду ждать около пожарки.

Это значит — у здания пожарной части.

Я крутил головой, дожидаясь Васьки, но он опять появился неожиданно.

— Давай сюда, — он мотнул головой в сторону подворотни.

— Вась, — спросил я. — А когда на работу пойдем?

— Что? — удивился он. — А… Все, шабаш, поработали.

Он порылся в мешке и вытащил полбуханки хлеба и два соленых огурца.

— Держи. Твоя доля. А теперь иди, — сказал он. — А это домой не носи. Съешь или спрячь. Все, до лучших.

Мы вышли из подворотни. Васька огляделся, увидел неторопливо идущую кошку, поднял камень и швырнул. Кошка подпрыгнула и с визгом рванула по улице. Васька оглушительно засвистел, а потом заорал:

— Беги, пока не съели!

Я стоял. Исцарапанные руки щипало от соленых огурцов. Вот, значит, какая работа. Я вор. Но я же не знал.

Хлеб был плохо пропеченный, сырой внутри. И очень хотелось есть. Я пошел обратно к рынку. У ворот сидел попрошайка. Я его давно знаю. Он всегда говорит одно и то же: «Подайте Христа и бога ради ногами слабый на фронтах хлеб насущный иже еси век молиться от трудов ваших…» Даже я знаю, что Христос и бог одно и то же. Бабушка всегда ему подавала денежку. А потом говорила тоже одно и то же: «Инвалид он раненый, как же! Как работать так инвалид, а как водку пить, так здоровей здорового будет». — «А зачем ты тогда ему подаешь?» — спрашивал я. — «Затем! Не нами заведено, а на завод спросу нет», — загадочно отвечала бабушка.

В общем, я положил перед попрошайкой хлеб и огурцы. Мне стало легче. Во-первых, я доказал себе, что у меня есть сила воли. Валя всегда говорил, что сила воли — это главное. И каждый должен в себе ее воспитывать. Сила воли — это когда ты делаешь то, что не хочется. А Васька сказал, что это сила глупости. Это он от зависти сказал. Его все боятся, кроме Вали. А он Вали боится. Потому что Валя боксом умеет. Я сам не видел, а ребята говорили, что он один раз на Валю полез, а Валя сделал ему нокаут. И Ваську потом в сознание приводили. И он с того раза Валю зауважал и забоялся.

А во-вторых, теперь о еде можно было не думать. То есть я все равно хотел есть, даже больше, но теперь надо думать, что делать дальше. Жаль, что к Вале нельзя. Потому что придется ему про маму рассказать. Если бы было лето, я бы в лес ушел. Построил бы там шалаш и жил. Грибы собирал бы и ягоды, рыбу ловил. Удочку бы сам сделал. Я знаю, как. Удилище из орешины вырезать. Жаль, что у меня перочинного ножика нет с разными лезвиями. Он даже лучше, чем часы. Время можно по солнцу узнать, а удилище по солнцу не вырежешь. Леску из конского волоса. Только как этот волос у лошади вырвать? Ей же больно будет! Как даст копытом! Ладно, была бы лошадь и ножик. Ножиком можно незаметно у нее несколько волосков отрезать, она даже не заметит. Вот крючок…

Тут я понял, что оказался около дома. Во дворе стояли мама и Герхард. Она что-то говорила ему, а он смотрел и кивал. Потом мама стала вытирать глаза, а немец погладил ее по рукаву. Они даже не заметили меня, хотя я был совсем близко. И мне стало обидно, что они меня не видят. Я хотел разозлиться, но не смог.

Надо было убежать, но некуда. И вдруг на мое плечо легла рука.

— А я тебя ищу, — сказал Иван Ильич.

Нет, сдаваться нельзя! Я дернул плечом и сердито сказал:

— Зачем?

— Поговорить хотел. Э, брат, какие руки у тебя холодные! Пойдем-ка домой, там погреемся, перекусим чем бог послал, обсудим положение.

— Я домой не пойду.

— А мы пойдем ко мне домой. Хорошо?

И мы пошли. Мама и немец увидели меня. Мама хотела что-то сказать, но Иван Ильич, я заметил, стал махать руками и мотать головой. И мама ничего не сказала.

Мы зашли к Ивану Ильичу, и он сказал:

— Соня, это мы!

А потом закрыл дверь на крючок.

— Мой руки, вода теплая. Соня, поставь чайку, милая.

Хорошо, уютно было у Ивана Ильича. И чай душистый. И пахло особенно: теплым воском и еще чем-то приятным, новым для меня, я не знал, чем.

— Коля, — говорил Иван Ильич. — Мне мама все рассказала. Кто прав, кто виноват, не мне судить. А вот помочь я могу. Давай ты пока будешь жить у меня. И тебе хорошо, и Соне веселее. Правда, Сонь?

— Мама не разрешит, —