На берегах Северной Двины - Денис Владимирович Макурин

помор. Он начал метаться по палубе и уговаривать промышленников повернуть домой.

– Мы не найдём эту землю, у нас не получится! – кричал мореход. – Нужно возвращаться в Холмогоры или мы все умрём!

Но Афанасий Иванович прекрасно знал, чем заканчиваются подобные бунты. Старших на судне убивали или ссаживали в лодку, а в итоге погибали абсолютно все. Без капитана и лоцмана команда на судне была бы обречена. Чтобы избежать мятежа, наш капитан подбежал к смутьяну и со всего маху ударил морехода в скулу. Пока тот не очнулся, кормчий приказал лоцману:

– Связать! Мартын Степаныч, связать по рукам и ногам! И до выхода на землю не развязывать!

Но тут случилась совсем непредсказуемая, непоправимая беда: как только обезумевший мореход очнулся, он схватил багор и, размахивая им, начал отступать до тех пор, пока не упёрся в борт корабля. От безысходности он наотмашь ударил подкравшегося к нему лоцмана и воткнул остриё в грудь Семёну Команину. Оставшись без оружия и в западне, чтобы не быть схваченным и связанным, он перевалился через борт и с криками: «Да пропадай оно пропадом!» – бросился в море. Когда мятежник оказался по ту сторону, над палубой воцарилась полная тишина, все замерли в нерешительности. Раздался всплеск, но больше не последовало ни одного звука, смутьян сгинул в ледяной воде, даже не вскрикнув.

Первым нарушил тишину раненый Семён Иванович, он застонал, присел возле мачты и попросил:

– Брат, помоги!

Афанасий Иванович дал команду:

– Отдать якорь!

Нет! Никто даже не подумал о спасении паникёра. Просто все понимали, что двигаться вслепую опасно, поэтому якорь тут же спускали в море. Купор Егор Васильевич и носовик Лужин Пётр подхватили и отнесли раненого в отсек, а повар Томилов Василий промыл рану и сделал компресс.

Афанасий Иванович весь оставшийся день провёл с братом. Они почему-то припомнили детские годы. Когда-то давно они вдвоём возвращались с косьбы. Покосы велись далеко, и у братьев весь день уходил на этот тяжкий труд, а на игры с дружками совсем не было времени. В тот день Афанасий и Семён возвращались повечеру домой, уж до села недалече оставалось, уж слышно было, как лают собаки и кричат, играючи, ребёнки.

Неожиданно старший Афанасий крикнул:

– Бежим, кто быстрее до ребят!

Тут же засверкали босые пятки. Братья дали стрекача, но через пару шагов Афанасий накололся ступнёй на что-то острое, осекся, шарахнулся вбок и упал на свою косу-горбушу. Падение было столь неудачное, что, навалившись всем весом, Афанасий чуть не отрубил кисть. Кровь побежала ручьём, Афанасий вскочил, но тут же пошатнулся, обмяк и сел обратно. Голова закружилась, он побледнел и уже не мог вымолвить даже слова. Семён не растерялся, стянул с себя рубаху и косой распорол её на повязки. Перетянув кисть и убедившись, что кровь остановилась, Семён побежал за родичами. Вернулся он с дедом на старой кобыле. Афанасия привели в чувство, усадили на телегу и доставили до дому.

Две недели Семён во всём помогал старшему брату и заменял его в работе по дому. Вскоре рука зажила, пальцы ещё немели, но ложкой Афанасий орудовал будь здоров! Хлебая щи, ржаные кисели и каши, он благодарил младшего Сёмку и обещал в тот же год откупить ему любимую рубаху. Прошли многие годы, и теперь братья как будто поменялись страданиями: Афанасий сидел у койки брата, а Семён мучительно хворал. Порез был очень глубокий, сломаны рёбра, к вечеру у Семёна Ивановича начался жар.

Капитан собрал артель на палубе и обратился к промышленникам.

– Посмотрите! – взывал он к здравому смыслу. – Посмотрите, к чему приводит отчаяние! Нам вместе нужно лишь переждать туман, и «Лебедь» пойдёт прежним курсом! Нельзя поворачивать! Такая ваша доля, крещёные, вы со мной на промысел пошли, со мной и воротитесь, а сейчас нам нужно успеть дойти до суши и найти место для зимовки!

Ночью вслед за туманом ударил мороз. Под утро на корабельных снастях выпала куржа[45], даже у нашего лоцмана борода и усы покрылись инеем. Казалось, с рассветом погода наладится, и можно ставить паруса. Но море неожиданно ожило и разволновалось. Туман и ледяное сало тут же разнесло ветром. Иней сдуло со снастей. Солнце ещё не успело выйти из-за горизонта, а вокруг уже ворчал и ворочался шторм. Чёрные волны то захлёстывали на палубу и всей тяжестью тянули на дно, то пытались перевернуть наш корабль. Крупные капли дождя и град хлестали по рукам и лицу. Исступлённо и неистово ревели мачты.

В какой-то момент якорный трос не выдержал и треснул, наше судно понесло с ещё большей яростью и остервенением, но и на этом несчастья артели не закончились, казалось, им не будет конца. В одно мгновение оборвалась жизнь ещё одного промышленника: в разгар бури не стало нашего носовика. Волна стеганула его с такой силой, что он повалился с ног, тут же подкатила вторая волна, накрыла и протащила Лужина Петра по палубе, судно наклонилось, носовик ухватился за борт, но третья волна подхватила и унесла его с собой. В тот же день наш корабль оказался в ледяном плену, волны так разбушевались, что забросили «Лебедь» на несун. Когда корабль застрял среди торосов, часть команды предприняла попытку обследовать ледяной остров. Он был словно живой: ревел, гудел, трещал, торосы ходили вверх-вниз и перемалывали друг дружку, как жернова, кромки острова ежеминутно обрушались. Не успели мы опомниться, как несун рассыпался на части, и только благодаря Николе-заступнику никто не сгинул на этом острове.

Ещё шесть дней бесновалась стихия. Шесть долгих дней наша кочмара безвольно култыхалась в бескрайнем море, пока нас не прибило к ледяному полю. На горизонте отчётливо виднелся высокий берег. Команда была спасена, оставалось лишь перейти на сушу. Но вслед за нами стали поджимать принесённые льдины, корпус корабля зажало, мы снова оказались в западне, и в этот раз нам самим предстояло спасать пленённый корабль.

На седьмой день после ранения у Семёна Ивановича одеревенело туловище. Порез был очень глубокий и никак не заживал, в кровь попал столбняк[46]. К середине сентября паралич перешёл на шею и голову, челюсти сковало так, что раненый больше не мог ни есть, ни пить. Ещё три дня помор боролся за жизнь, а перед самой смертью на него обрушились судороги. Девятнадцатого сентября он сделал последний вдох и, не приходя в сознание, выдохнул с облегчением.

В последний путь Команина Семёна Ивановича провожала вся артель, поморы сняли шапки и перекрестились. Оплакивать промышленника было некому: матушек и жёнок на льдине не имелось, они дожидались