Радий Погодин - Рассказы о веселых людях и хорошей погоде (илл. Медведев)

Стёпка промолчал, потом спросил спокойно, даже с любопытством:

— Скажи, Алфред, что ты кушаешь?

— Странный вопрос. Тебе зачем знать?

Стёпка усмехнулся.

— Мне интересно, чем такие паразиты, как ты, питаются.

Алфред вскочил, опять поднёс кулаки к подбородку, а сам мечет глазами направо, налево — смотрит, как удобнее убежать.

— Трое на одного?.. Посмейте только.

Стёпка оглядел его с ног до головы, поморщился.

У меня чесались кулаки, словно не Любка, а я сам доставал мяч из крапивы. И почему я тогда не вступил с Алфредом в драку? Вы думаете, я его французского бокса испугался? Нет.

На следующий день я их опять вместе увидел. Я просто так ходил, прогуливался. Подошёл к Любкиному дому и увидел. Через дорогу от них малина росла. Кусты молодые, ягод на них ещё нет, зато высокие, скрывают с головой.

Любка рубила хряпу для поросят. Хряпа — это зелёные капустные листья. Рубят их сечкой в деревянном корыте. Потом намешают туда отрубей, хлебных корок, остатки каши, зальют тёплой водицей — и готова поросячья еда.

Сечка в Любкиных руках — как игла в швейной машинке, не уследишь. Строчит вверх, вниз. Идёт из одного края корыта к другому. Любка ловкая.

Алфред стоит рядом, наблюдает. Потом вытер руки.

— Давай я.

— Испачкаешься, — ответила Любка. — Чего уж тебе нашим делом мараться.

— Наплевать, если испачкаюсь. Я сейчас тебе покажу, как нужно рубить.

Любка протянула ему сечку.

— На, — говорит, — Шурик, руби.

Оказывается, Алфреда Шуриком зовут. Ишь ты, думаю, Шурик. Ишь ты, думаю, какая Любка стала вежливая. Раньше она всё лето босиком бегала, как все. Пятки чёрные, с трещинами. Только в косах у неё всегда были яркие ленты. А сейчас на ней туфли с пуговками. Правда, ленты в волосах те же. Не придумали ещё лент ярче Любкиных.

Алфред подошёл к корыту, поднял ногу на край, чтоб оно не колыхалось. Размахнулся тяпкой — бац! Тяпка воткнулась в деревянное дно — ни туда ни сюда.

— Ты не так сильно, — подсказала Любка. — Давай я покажу, как надо. Ты силу не применяй.

— Это пробный удар, — проворчал Алфред.

Я стою за кустом, и досада у меня и злость. Не умеешь — спроси. Люди научат.

Алфред поднял сечку да как застрекочет быстро-быстро и всё по одному месту.

— Ты сечку веди, — говорит Любка.

— Не учи, сам знаю.

Алфред размахнулся опять и — тяп по своей ноге. Даже мне за кустом стало не по себе, будто я его нарочно под локоть толкнул.

Алфред сразу на землю сел. Уцепился за ногу, стучит зубами.

— Ой, ой-ой-ой!.. — Потом схватил тяпку да как швырнёт её в сторону.

Любка стоит неподвижно, только ресницы вздрагивают. А с Любкиных ресниц на Любкин нос сыплются крупные слёзы. Она всегда боялась крови. Когда я весной руку об колючую проволоку рассадил, Любка ревела. Даже не подошла ко мне руку платком перевязать. У неё от крови кружится голова. Пришлось мне тогда платок зубами затягивать. Ну, думаю, кажется, пришла пора вылезать из кустов. Алфред не Алфред, а помощь оказать нужно. Может быть, у него сильное кровотечение. И вдруг Любка опустилась на колени, бормочет:

— Снимай сандаль, Шурик…

Алфред зубами стучит. Между пальцами бежит кровь.

Любка зажмурилась, сняла с его ноги сандалию и носок. Залепила ранку подорожником. Побежала в дом, принесла ковшик воды, бутылочку липок и чистую холщовую тряпку.

Липки у нас в деревне в каждой избе есть. Наберут бабушки ранней весной берёзовых почек, настоят на водке — вот и всё снадобье. Липками его называют потому, что почки по весне прилипают к рукам. Лист оттуда едва свой зелёный гребешок показал, а запаху от него полна улица.

Любка промыла водой Алфредову ногу, плеснула из бутылочки прямо на ранку.

Алфред завыл — липки почище йода дерут.

— Тише, тише, это сейчас пройдёт, — успокаивает его Любка, а сама бинтует ногу тряпицей.

Алфред встал, попрыгал на одной ноге. Любка ему подала сандалию. На сандалии ремешок разрублен. Я думаю, если бы не этот ремешок, не скакал бы Алфред. Ремешок ему ногу спас.

Алфред схватил сандалию, швырнул прочь.

— Что ты мне её даёшь? Куда она теперь годна? Из-за тебя такую сандалию испортил.

Любка снова подняла Алфредову сандалию. Говорит:

— Её очень просто починить. Только ремешок зашить, — а сама чуть не плачет.

— Ну и зашивай! — крикнул Алфред. — Всё равно она уже не новая будет, а зашитая.

Если бы на Любкином месте был я, я бы Алфреду этой сандалией по башке. А Любка стоит, опустила голову, как виноватая. И так мне стало обидно, что вылез я из малинника и ушёл. Чтобы не идти по улице мимо проклятого Алфреда, я пролез в сад. Пошёл прямо садом.

Яблоки на ветвях висят. Я к ним без внимания. Кислые ещё. Прямо скажу, не смотрел на яблоки даже. И напрасно меня дядя Николай, Любкин отец, за уши отодрал, — не рвал я его яблок.

Несколько дней мы не встречали ни Алфреда, ни Любки, потому что занялись делом.

Колхоз отдал нам старенький трактор «Беларусь» и старую кузницу. Мы её вычистили, подлатали крышу. Крапиву во дворе скосили. Земля пахла древесным углем и железом. Хорошо. Зелёная трава, синее небо, чёрная кузница и красный трактор на высоких колёсах. Красиво.

Первая работа была такая: мы возили навоз со скотного двора к парникам. Нагрузили две платформы и тянем. Эту работу Стёпка сам попросил у председателя. Нам он сказал:

— Кто не хочет, — значит, не хочет. В сельском хозяйстве нет работ чистых и грязных.

Никто не отказался. Подумаешь, навоз. Сходим на речку, вымоемся с мылом.

Настала моя очередь вести трактор.

Едем по улице. Я впереди на тракторе. Остальные своим ходом, горланят песни, шумят. Я смотрю — Любка стоит на краю дороги в туфельках, в носочках. Одна, без Алфреда. Я сразу отвернулся, будто не замечаю её. Сам думаю: смотри, как я на тракторе еду. А Любка приложила руку к губам и крикнула:

— Эй ты, Лёха, жук навозный, чего нос задрал?!

Я будто не слышу.

— Чего же ты, Любка, к нам не идёшь? — спросил Стёпка. — Мы, видишь, трактор получили. Видишь, работаем.

— Ну и работайте. От работы кони дохнут… — Любка тряхнула головой, ленты у неё в косах вспыхнули начищенной оранжевой медью. Любка зажала нос пальцами: — Фу… Фу… Дышать нельзя. Нашли себе наконец занятие. В самый раз, по культуре.

— Ишь какая благородная! — загалдели ребята. — Будто у неё коровы нет.

Стёпка их остановил, говорит спокойно, даже как будто просит:

— Нам после этой работы другую дадут. Хочешь трактор посмотреть?

— А какое мне дело? — ответила Любка. — Работа дураков любит.

— Ой, Любка, с чужого голоса ты поёшь!

Любка опустила голову, сказала тихо:

— Вы и без меня справитесь. Вон вас сколько. Я вам и не нужна, поди-ка…

Стёпка у неё тоже тихо спросил:

— Что это с тобой приключилось, Любка?

— Да ничего с ней не приключилось! Влюбилась в своего Алфреда! — выкрикнул Гурька и засмеялся.

Я поднялся с сиденья, чтобы лучше видеть. Мне очень хотелось, чтобы Любка полезла в драку. Она это может. А она отвернулась и побежала в проулок.

— Влюбилась! — заорали ребята. — Алфредова невеста!

Я тоже закричал. Только Стёпка не произнёс ни слова. Подошёл ко мне, ткнул меня кулаком в ногу.

— Чего надрываешься? Трогай.

Потом мы возили жерди к реке. Там строили загон для свиней и обносили его жердями. Потом мы возили песок, солому — всё, что нам было под силу.

Яблоки в садах зрели. Зрела наша ненависть к Алфреду. Почему мы его так ненавидели? Я и сейчас ещё толком не понимаю. Кажется, лично нам он не делал никаких гадостей.

Он купался целыми днями, разъезжал с Любкой на велосипеде, валялся в гамаке, удил рыбу. Когда мы приходили на речку смыть свой рабочий пот и пыль, он удалялся, насвистывая, причём на нас даже не глядел. А однажды, когда Степан наступил на его рубаху, сказал даже:

— Извините, я хочу взять рубашку.

В другой раз, когда Гурька, нырнув, привязал его леску к коряге, он просто отрезал её ножом и ушёл улыбаясь.

Любка, завидев нас, переходила на другую сторону улицы или сворачивала в проулок. Может быть, так вот и лето прошло бы, но случилась одна история.

Рано утром мы все лежали у кузницы, возле своего трактора, ждали, когда придёт из колхозного правления Стёпка, принесёт наряд на работу. Утреннее солнце клонило в сон. Оно будто водит перышком по щекам. Я заметил: если лежишь на солнце ничего не делая, всегда хочется подремать.

Вдруг все ребята подняли головы. К кузнице шёл дед Улан. Одной рукой он опирался на свою вересовую палку, а другой тащил здоровенный яблоневый сук. Он тащил сук с трудом. Коленки у него тряслись, голова вздрагивала.

Дед обвёл нас взглядом, словно выискивал кого-то.

— Турки вы, — сказал дед. — Турки… алфреды.