Елена Ильина - Обыкновенные девчонки (сборник)

В блиндаже было шумно, но все услышали его и обернулись.

— Товарищи! — повторил Алексей Топлин. — Давайте выпьем за победу, которая уже не за горами, за то, чтобы эта война была самой последней на земле!

Разом сдвинулись, стукнувшись одна о другую, жестяные и алюминиевые кружки.

— Пейте до дна! — предложил кто-то. — Лучше Топлина все равно никому не сказать!

— Погодите, — сказала Гуля, — оставьте хоть по глотку. Это верно, что лучше нашего последнего тоста ничего не придумаешь. Поэтому я и не буду ничего говорить. Давайте молча, без слов, выпьем за тех наших товарищей, которые еще вчера были с нами и которых больше нет.

— За Асю! — шепотом сказала Люда.

— И за нее!

В блиндаже стало тихо. Но ненадолго. Дружный и грозный залп потряс воздух. Все станковые пулеметы, все автоматы и винтовки били по немецким окопам.

— Это наш салют большой победе! — сказал Троянов.

— Нет, тот будет громче! — ответила Гуля.

Боевой приказ

Части 214-й дивизии, стоявшие против излучины Дона, вместе со всей Донской армией ждали приказа о наступлении. Предстояло прорвать вражеские позиции, на укрепление которых противник затратил три месяца. Он создал здесь чрезвычайно сильную оборону. Иногда на глазах у наших войск гитлеровцы силой сгоняли со всех хуторов людей — стариков, женщин, заставляя их рыть траншеи. Стрелять наши не могли — ведь впереди были свои, советские люди!

Огромное количество вражеских траншей и окопов были прорыты настолько глубоко и широко, что в них помещались даже орудия и минометы. И при этом устроены эти траншеи и окопы были с таким расчетом, чтобы вести из них перекрестный огонь. А перед траншеями и окопами находились всевозможные препятствия: минные поля и бесконечные ряды колючей проволоки с набросанными на нее жестяными банками. Банки предназначались для того, чтобы тот, кто хоть слегка прикоснулся бы к проволоке, сразу выдал себя, подняв трезвон. На случай же прорыва обороны за всеми этими заграждениями громоздились баррикады — подбитые танки, башни, снятые с танков. Из этих подбитых танков и башен вели огонь автоматчики и снайперы.

Немало было и всевозможных неожиданных «сюрпризов», которые враг разбрасывал везде, где только мог: там и тут брошены были, словно их кто-то потерял здесь, велосипеды, чемоданы, патефоны. Казалось, что вещи эти, такие обыкновенные и мирные с виду, сами напрашивались, чтобы их взять в руки. Но каждая таила в себе смерть, каждая была заминирована.

Все до единого селения, все высоты связаны были между собой ходами сообщения и составляли единую и, казалось, совершенно неприступную оборону. Ключом этой обороны была высота 56,8.

И все же нашим частям предстояло эту оборону прорвать во что бы то ни стало.

В холодную ноябрьскую ночь — в ночь на 22 ноября — командиры и политработники первого батальона собрались в блиндаже. В эту ночь никто не прилег ни на минуту. Дымя трубкой, командир батальона Плотников рассказывал товарищам о том, что делается на Волге.

— Ух, и жарко там! — говорил он негромким, но внятным голосом человека, который привык командовать. — Земля не выдерживает, дыбом стоит. Волга горит — нефтехранилища взорваны. Все рушится — камни, бетон, железо. А люди, обыкновенные люди — такие, как мы с вами, из плоти и крови, — держатся! Уму непостижимо, а держатся.

Плотников постучал трубкой о кулак и, помолчав, продолжал:

— Вот, скажем, завод «Красный Октябрь» расположен у самой Волги, на берегу. Теперь это одни развалины. Но люди — бойцы и свои, заводские, — дерутся за каждый камень. Удерживают полоску земли в десяток метров. Кругом все горит, земля ходуном ходит, а люди стоят. Стоят насмерть. И уверены, что выстоят… Вот, товарищи, — помолчав, сказал он, — мы их подвести никак не можем. Права такого не имеем.

В блиндаже пахнуло струей свежего воздуха. Дверь приоткрылась, и на пороге появилась Гуля. Она только что отвезла на машине раненых и вернулась в часть, захватив с собой почту.

Нагнув голову, она вошла в блиндаж в своем маскировочном халате поверх кожаного полушубка. Сняв меховые рукавицы. Гуля открыла санитарную сумку.

— Ты чем это нас угощать хочешь? — спросил кто-то.

— От такого угощения никто не откажется! — сказала Гуля и, вытащив из сумки пачку писем, принялась раздавать их командирам.

— Да где же ты их раздобыла ночью?

— Военная тайна! — смеясь, ответила Гуля. — Одно могу сказать: не сама написала.

«Как хорошо, что мне удалось привезти им эти письма перед самым наступлением!» — думала она, глядя на посветлевшие лица людей.

Все придвинулись к огню и почти заслонили его. Каждый читал по-своему: один — нахмурив брови, другой — чуть улыбаясь и покачивая головой, третий — взволнованно перебирая странички, заглядывая в конец и опять возвращаясь к началу.

Как любила Гуля каждого из этих людей! Как много с ними она пережила, сколько раз вместе с ними бывала на волосок от смерти! Сейчас, во время чтения писем, они казались ей не взрослыми людьми, а мальчиками, которые с жадным вниманием рассматривают долгожданные подарки. А ведь почти все они гораздо старше ее. Вот Иван Антонович Плотников. Мужественный в бою, он так прост и сердечен с товарищами! Чем-то он даже напоминает ей отца, хотя ничуть не похож на него. Ах, милый отец! Что-то он делает сейчас в Москве? Он, по своему обыкновению, поздно ложится спать и, верно, сейчас еще не спит. Заглянуть бы к нему на Сивцев Вражек, взбежать по лестнице и неожиданно позвонить у дверей.

И Гуля с необыкновенной ясностью представила себе лицо отца, удивленное и взволнованное ее неожиданным появлением. Лицо тонкое, еще молодое, хоть и немного усталое. Он снял свои очки в широкой оправе и глядит на нее напряженно, чуть прищурясь…

А что делает сейчас мама? Милая, дорогая моя мамочка! Сидит, верно, за столом, освещенным маленькой лампой, в далекой уфимской комнате и пишет письмо своим тонким, убористым почерком, поглядывая время от времени в темный угол, где спит в своей кроватке Ежик.

И Гуля словно увидела вновь мамины седеющие волосы, ее теплые серые глаза, услышала ее грудной, всегда взволнованный голос.

Дверь снова хлопнула. В блиндаж вошел связной офицер из штаба полка. Все сразу обернулись к нему, наскоро складывая и пряча письма.

Командир батальона Плотников бережно распечатал доставленный пакет и с каким-то особенным вниманием прочел бумагу.

— Товарищи, — торжественно сказал он, — получен приказ: завтра в восемь тридцать…

— Наступление! — подхватило несколько голосов.

Плотников кивнул головой.

— Да, наступление, к которому мы так тщательно готовились.

«Началось!» — подумала Гуля и неожиданно для самой себя сказала:

— Извините, товарищ капитан! Очень прошу вас учесть мою просьбу. Позвольте мне участвовать в бою… Хоть рядовым бойцом, если нельзя дать мне подразделение!

Плотников пристально посмотрел на нее.

— Там видно будет, — сказал он и стал разъяснять командирам подразделений смысл приказа. — Нам нужно взять, — негромко и веско говорил он, — один из главных опорных пунктов противника: высоту 56,8. Опираясь на эту высоту, мы должны будем обеспечить дальнейшее продвижение батальонов и выполнение задач полка…

Так говорил командир батальона. Все понимали, что этот приказ — только частичка той большой задачи, которая стояла перед нашими войсками, сосредоточенными между Доном и Волгой. А эта большая задача заключалась в том, чтобы окружить трехсоттысячную армию противника, замкнуть стальным кольцом вражеские силы, а затем их ликвидировать. От этого наступления зависело все — не только судьба Волги, к которой рвался враг, но и судьба всей нашей родины.

И вот это великое, решающее наступление началось. Герои осажденного, разрушенного почти дотла города уже услышали гул нашей канонады со стороны станицы Клетской. И теперь приближалась минута, когда они должны были услышать гул наших орудий со стороны Паншина, откуда готовила свое наступление и штурм высоты 56,8 214-я дивизия.

Плотников развернул карту и принялся подробно объяснять офицерам, что предстоит делать каждому из них.

— Ну как, все ясно? — спросил он.

— Ясно! — раздались голоса.

— Тогда по местам, товарищи. Доведите приказ до каждого бойца.

Командиры поднялись и вышли один за другим.

Близился рассвет. В блиндаже стало просторно.

Гуля надела полушубок, проверила свой автомат и вышла вместе с Трояновым.

Но тут ее кто-то окликнул. Она оглянулась.

Это был Шура Филатов, шестнадцатилетний подросток. Он казался Гуле совсем мальчиком. У него были пухлые щеки, вихор на лбу, и смотрел он исподлобья, чуть-чуть обиженно и застенчиво, хотя обижаться ему было не на кого: на фронт он пошел добровольно и в полку его все очень любили. Разве только одна была у него обида — его слишком берегли, а он рвался в бой.