Птица Сирин и всадник на белом коне - Георгий Николаевич Юдин

Ну, Христу жаль стало Параскеву, и утром он обрушил на проклятых сарацин страшный гром, огненные молнии и раскалённые камни. Однако всех побить не смог: слишком много их было. Ворвался-таки сарацинский царь в город и решил увезти с собой святые мощи Параскевы. Вот тут-то великая верность её и обозначилась!

Тридцать коней гроб её тащили, да только он ни с места! Царь видит такое безнадёжное дело и говорит: «Несите мне столько золота, сколько ваша святая весит, и оставляйте её себе».

Принесли горожане всё золото, какое было в городе, и стали на весах вешать. На одной чаше мощи, на другой – золото, да только золото перетягивает. Сняли часть золота. Опять перетягивает! И так снимали и снимали, пока на весах не осталось пятнадцать золотых монет. Тем и откупились, и от разорения спаслись.

Вот какая история! Попробуй-ка, Егорий, житие Параскевы на клеймах написать, чтоб, кто ни глянул, словно в книге о ней прочитал.

Задумался Егорий. Ох и сложную работу Никодим задал! Ну, раз задал – значит, верит, что сделает.

Сначала поля́ иконы на шестнадцать клейм, квадратов, значит, разделил и в каждый квадрат, с левого верхнего угла, стал всю историю Параскевы писать. Мелкий рисунок, сложный, самой маленькой кистью работает. А как до вступления сарацин в город дошёл, вспомнил, как страшно горели избы в Двориках, как люди в дыму и огне метались, как кочевники их конями топтали и острыми саблями рубили. Всё вспомнил, всё, как было. Так и написал.

Обступили его мастера, а Никодим бороду задумчиво теребит.

– Да-а, – говорит, – навыдумывал ты, Егорий. В житии святых такого не сказано.

– В жизни было, – тихо, но твёрдо отвечает Егорий.

– Да уж вижу, что было, потому как правдиво, будто с живца, писано. Однако не любит церковь такие вольности. Велят, чтоб всё по канону, по-старому было. Ох, влетит же нам, ребятушки! Только какие мы мастера будем, если ничего нового писать не станем, а только с прорисей, как бесталанные, срисовывать? Вон ведь все церкви разные, одна на другую не похожа, и нам грех одинаковыми иконами их украшать.

– А не боишься? – спрашивает осторожный Лука. – Слыхал небось, сколько еретиков в деревянных клетях сожгли?

– Слыхал, – спокойно отвечает Никодим, – и даже сам видел. Это ведь только сегодня помирать страшно, а когда-нибудь – ничего. Авось пронесёт…

Вдруг дверь настежь распахнулась, и вбегает какой-то человек в рваной рубахе. Голова в крови, в глазах ужас, лицо снега белей.

– Спасите, люди добрые! – хрипит. – Схороните, Христа ради!

– Да кто ты? – строго спрашивает Никодим. – Не вор ли ночной?

– Не вор я, не вор! Опричники за мной гонятся!

А на улице и впрямь топот лошадиный и крики злые совсем близко.

– И куда ж тебя деть-то? – всполошился Никодим. – Тут и схорониться-то негде!

А Егорий схватил мужика за руку и потащил его бегом в дальний угол, где разный материал для работы лежал.

– Закрой глаза, живо! – приказал, а сам зачерпнул из лохани полные пригоршни разведённой извести и плеснул тому в лицо, а потом и всю одежду обрызгал. Не узнать стало мужика!

– Нá тебе мочало, – торопит Егорий, – и вози по стене, будто белишь.

А в распахнутую дверь уже опричники ворвались.

– Стой, нехристи! – гаркнул Никодим так громко, что под куполом ухнуло. – Куда в святой храм с оружием прёте?! Прокляну!

– Тихо ты, мухомор, уймись! – огрызнулись опричники, однако за порог на всякий случай отступили. – Сказывай, куда беглого схоронил?

– Не видал я никакого беглого, да и где ему здесь хорониться-то? Ни комнатки тайной, ни подпола в храме нет.

– Куды ж он мог деться? – не верит старшой.

– Не знаю и не ведаю. Это уж ваша забота, соколики, а у нас своих полно.

– Да уж вижу ваши заботы! Стены голые, зато сами в краске по уши, – тычет пальцем в сторону беглого.

– Давно этого дуралея хочу из артели прогнать, – сердито говорит Никодим, – да кому блаженный нужен? Может, себе на службу возьмёте?

– У нас своих дурней девать некуда! – загоготали стражники и убрались из храма.

Никодим без сил на лавку опустился.

– Ну, – говорит, – пронесло, кажись. А ты, Егорий, хитёр, как лис седой! Мне до такой штуки век не додуматься. Эй, мил человек! Поди сюда! Да не бойся, брось мочало-то. Сказывай, за что они за тобой волками гнались? Чего натворил-то?

– Только того и натворил, что в Великом Новгороде родился, – отвечает беглец, а сам весь дёргается и глазами дико поводит. – Приехал к нам сам государь, а с ним стрельцы, князья да опричники. Встретил государя архиепископ Пи́мен с крестами и чудотворными иконами.

А государь к кресту не подошёл, а принялся в великой ярости Пимена хулить: «Ты, злочестивец, не крест в руке держишь, а меч острый и тем мечом хочешь сердце моё пронзить и державу нашу отдать королю литовскому Жигмонту Августу. Отныне ты не епископ, а волк, хищник и губитель!»

И тотчас повелел все церкви разграбить, взять казну, чудотворные иконы греческого письма, ризы золотые и колокола тоже. Потом сел на судилище и приказал привести всех новгородских бояр, детей их и жён и перед собой заставил пытать. До сих пор крик в ушах стоит!

– Ах ты, Господи, злодейство-то какое! – в ужасе крестится Никодим.

– Не всё ещё злодейство, – громко шепчет мужик, а у самого глаза, как у безумного, сделались. – Остальных повели на Волховский мост. Малых детей, ещё молоком питающихся, к матерям верёвками привязали, а мужьям камни на шею – и с великой высоты в реку всех столкнули! Государевы же люди по Волхову в ладьях плавают с баграми, копьями и топорами и, кто со дна вверх всплывёт, того насмерть забивают. Звери! Звери кровавые! – зашёлся беглец в крике и в страшных рыданиях. Бьётся на полу, как в лихорадке, а мастера от ужаса будто каменные стоят.

– Выпей водицы, милый, – плачет Никодим, – ну что ж ты так убиваешься, сынок?

Дали ему воды, а он её ко рту дрожащими руками поднести не может – всю на рубаху расплескал.

– И так пять недель подряд предавали страшной смерти по тысяче человек, а когда уставали, то по пятьсот только забивали. Потом собрал самодержец всех, кто жив остался, перед собой поставил, оглядел кротким оком и говорит: