Леонид Треер - Приключения воздухоплавателя Редькина

— Жалкие провинциалы! На кого вы подняли руку? Искусство бессмертно! Музы плюют на вас с высоты птичьего полета! — он плюнул и захохотал.

— Расходитесь по домам, вынашивайте задние мысли, пейте пиво, читайте объявления и ждите конца света! Зрелище отменяется.

Редькин с удивлением смотрел на спасенного. Это был толстяк невероятных размеров. Толстые губы, толстые руки, огромный живот. Над курносым носом бегали маленькие глазки. Голова незнакомца была острижена наголо, и только впереди красовался аккуратный чубчик, как у пятилетнего ребенка.

Еще никогда Редькину не доводилось видеть людей с такой необычной внешностью.

Высказав жителям городка все, что он о них думает, толстяк успокоился и обратился к Редькину.

— Тысячу благодарностей, — сказал незнакомец, шаркнув короткой ножкой. Разрешите представиться? Сид Джейрано! Вес — 140 килограммов. В артистических кругах известен как Сид Котлетоглотатель и Укротитель Вареников. Единственный в мире исполнитель смертельного номера — восемьсот пятьдесят сосисок за один присест.

Глазки его смотрели весело и хитро.

— Советский путешественник Николай Редькин. Вес — 38 килограммов. — Коля церемонно поклонился. В артистических кругах неизвестен. За один присест съедаю не более двадцати сосисок.

— Не может быть! — закричал Сид, картинно выставив руки перед собой. Настоящий советский мальчик! Вот это встреча, черт побери! Жаль, что я не успел захватить саквояж с едой — мы бы закатили сейчас роскошный обед в честь знакомства.

Он уселся на ящик, вынул громадный, как простыня, платок и промокнул шею.

— Эти гунны хотели моей крови. Какая безобразная сцена! Знайте, Коля, я чист перед законом. Вы мне верите? Не говорите да, я вижу — не верите. Тогда слушайте, историю Сида Джейрано.

Я родился в Неаполе, — начал, жестикулируя, толстяк. — Неаполитанский залив, солнце, синее небо, санта-лючия, бель-канто и так далее. Девятый ребенок в семье бедного парикмахера Винченцо Джейрано детства не имел. Единственное воспоминание — птичьи лица братьев и сестер и их злые щипки. Они были тщедушными существами, а я с пеленок весил больше старшего брата. Моя прожорливость не знала границ, я ел больше, чем вся семья, и вел себя, как кукушонок, подброшенный мамой в чужое гнездо. Отец целыми днями косил щетину на синих щеках клиентов, но накормить меня досыта не мог.

В пятнадцать лет папа побрызгал мое темя одеколоном «Ромео» и повел к синьору Фрикаделли, хозяину кафе. Фрикаделли взял меня мойщиком посуды, а вместо платы разрешил есть столько, сколько в меня влезет. Влезало в меня много, и синьор быстро это понял. За неделю я уничтожил месячный запас сосисок, макарон и шоколадных конфет.

И Фрикаделли выгнал меня, дав на прощание открытку с видом Везувия. Растерянный папа привел меня к доктору и попросил вызвать у сына отвращение к пище. Доктор долго щупал мою голову, а потом сказал, что у меня очень развита шишка голода и что в смысле аппетита я гениален, как гениален в физике Эйнштейн, у которого была огромная научная шишка. И еще он сказал, что я уникум и современная медицина не в состоянии вызвать у меня отвращение к пище.

Слух о моей гениальности разнесся по всему городу, и вскоре владелец цирка синьор Чавелло предложил мне работу.

— Толстый парень, — сказал Чавелло поглаживая мой живот, — прямо слов не хватает. Ты должен выходить на арену и кушать продукты, которые принесут зрители.

За одно представление я съел на бис двести пончиков, сто пятьдесят три эскимо, семьдесят девять килограммов конфет и пряников. Чавелло был доволен, но платить и не думал. Через год я ушел от эксплуататора и начал выступать с собственным номером. И вот уже пятнадцать лет я гастролирую по планете, поражая мир своим аппетитом. Где я только не побывал! Чего только не ел! Скажите, Коля, вы пробовали гуляш из кобры? А кита, фаршированного яйцами, гречневой кашей и зеленым луком? Нет? Вот видите. А я ел! И как ел! В Испании за один присест я слопал жареного быка. В Бразилии мне пришлось выпить три ведра черного кофе, и после этого я целый месяц не мог заснуть. Слава обо мне гремела. Со мной здоровались президенты, мои фотографии украшали витрины. Я жил в номерах, где останавливался Наполеон, и имел личного повара.

Но успех не вечен. В моду вошли йоги — гибкие люди, питающиеся воздухом и спящие на гвоздях. Ко мне охладели…

Не дай вам бог, Коля, испытать творческий кризис. Пустой зал, пустой кошелек и сарказм газет: «Кого жует Джейрано?»

Другой бы на моем месте пал духом. К моей чести, я не согнулся.

После мучительных поисков родился новый номер. Он был прост как все гениальное.

Сид достал из кармана измятую афишку, разгладил её и прочел вслух:

ГАСТРОЛИ ЛЮДОЕДА (только одно представление) После десятилетнего голодания и строжайшей диеты ЙОРИК ДОКЕМБРИЙСКИЙ (призер и дипломант). Сеанс съедения человека по правилам хорошего тона. Слабонервным вход запрещен. Билеты в кассе.

А дальше все было просто. Билеты раскупались мгновенно. Я появлялся на арене в луче прожектора, голый по пояс, с огромной костью в зубах. Рокотали барабаны, вскрикивали женщины, и кого-то несли в карету скорой помощи. Ведущий просил желающих выйти на арену для съедения. Желающих, естественно, не находилось, представление на этом заканчивалось, и я с мешочком презренного металла перебирался в другой город. В индустриальные центры с поголовной грамотностью я, конечно, не совался. Я предпочитал радовать доверчивое захолустье. Все шло прекрасно, пока я не добрался до этого проклятого Корколана. Отсутствие очагов культуры, группы счастливых свиноматок, разгуливающие по центральной улице, — все сулило удачу. Но я недооценил доверчивости корколанцев. И это меня чуть не погубило.

Как обычно, стали вызывать кандидатов на съедение. И тут, Коля, произошло невероятное. Поднялся мэр города.

— Друзья! — сказал он. — Отправляться на съедение будем в порядке очереди. Право быть съеденным первым получает старейший житель Корколана, достопочтенный Авель Кюнст. Похлопаем ему!

Все захлопали. Встал этот Кюнст, благообразный старик, поблагодарил присутствующих за оказанную честь и залез на арену и знаете, Коля, что спросил достопочтенный Авель? Он спросил, снимать одежду или не надо.

Его лицо выражало такую готовность, что будь я даже настоящим людоедом, я не стал бы употреблять Авеля в пищу.

Кюнст переминался с ноги на ногу и ждал. Надо было что-то делать. Я приказал погасить свет и, когда зал погрузился во тьму, прокрался на улицу. Пока публика приходила в себя, я побежал. Остальное, Коля, вы видели…

Закончив свою историю, Джейрано поклонился спасителю, насколько позволял ему живот, и попросил Колю ответить откровенностью на откровенность.

— Ну, что вам рассказать… — задумчиво начал Редькин — детство у меня тоже было несладкое. Отец — знаменитый автогонщик, мать — киноактриса. Они вечно были и разъездах, и я их почти не помню. В десять лет я бежал в Африку, был пойман на станции Клюквино путевым обходчиком и остался жить в его семье. В одиннадцать лет прошел по конкурсу в отряд космонавтов. Барокамера, вибростенд, тренажер — и так каждый день. Должен был лететь на Марс, но в последнюю минуту — приступ аппендицита, операция, все пошло кувырком. — Редькин врал вдохновенно, сам не зная, зачем он это делает. Скорей всего, он сочинял из принципиальных соображений, не желая уступать гостю. — С космосом пришлось расстаться. Поручили испытывать новый воздушный шар… Что же еще было? Ночной полет, неполадки в бортовом оборудовании, сильный боковой ветер, меня понесло. — Редькин вздохнул. — До сих пор несет…

— Подумать только, — пробормотал толстяк, — совсем еще ребенок — и столько пережил! — Он тревожно спросил: — А как у вас с едой?

— С едой у нас туговато, — ответил Редькин.

— Что же вы, Коля, — обиженно произнес Сид, — такой героический молодой человек, а жрать нечего. Я все могу вытерпеть кроме голода. Начинается головокружение, истощение, а потом смерть, — он вздохнул, перевел глаза на попугая и оживился. — А может, нам ам-ам эту аляповатую птичку?

Леро, до этого момента не участвующий усмехнулся.

— А может, нам ам-ам румяного Йорика? — язвительно поинтересовался он.

— Какая грамотная птица! — восхитился толстяк. — Прошу прощения за мою бестактность.

— Ничего, — снисходительно произнес Леро. — И на старуху бывает проруха.

Коля положил на стол колбасу, остатки хлеба и банку икры.

Сид безмолвно рассматривал пищу, затем удивленно спросил:

— Что это?

— Еда! — ответил Редькин.

— Еда?! — опешил Котлетоглотатель.