Розмари Уэллс - На синей комете

Голландец схватил трубку; он не сказал ни слова — только слушал. Затем повернулся ко мне со словами:

— Милли говорит одновременно с нами и, по другому телефону, с твоим отцом. Оскар, он почему-то считает, что это розыгрыш.

— Какой розыгрыш? — Из глаз у меня брызнули слёзы.

— Погоди, не реви. — Голландец положил ладонь мне на плечо. — Так. Послушай. Мистер Огилви полагает, что если ты и вправду его сын, то знаешь, где умерла твоя мама.

— На фабрике «Люцифер». Там делали пиротехнику. В окно влетела шаровая молния, — проговорил я торопливо.

Голландец повторил всё это в трубку. Через полминуты он произнёс:

— Ковбой, твой отец уже едет сюда. Жмёт педаль и летит к тебе. Из Тарзаны. Там выращивают лимоны. Но путь из этой Тарзаны неблизкий, по просёлкам. Придётся ждать.

Мы направились к киоску, где продавали булки с сосисками.

— Он сменил три места за неделю, — недоуменно проговорил Голландец, а потом весело прибавил: — Но твой папка молодец. Похоже, нашёл приличную работу.

Голландец купил мне длиннющую сосиску и шоколадку «Херши» в придачу. Потом приобрёл утренний выпуск «Лос-Анджелес таймс». Даже здесь, за тысячи километров от Кейро, моё лицо было на первой странице газеты.

— Ух, ты! — Поражённый Голландец покачал головой. — Только посмотри! Ковбой, ты получишь десять тысяч баксов[12], если вспомнишь, кто тебя похитил!

На прощание я снова обнял Голландца. На этот раз я уже не плакал.

— Если с тобой что-то стрясётся, непременно звони, — велел он. — У старика моей подружки дом в Пасадене. Большой дом, целых двадцать комнат. Там меня и найдёшь.

Легко перекинув чемодан с левой руки в правую, он помахал мне и широким спортивным шагом устремился через толпу к выходу. Я долго махал и даже шёл за ним, лавируя среди сотен людей, спешащих на поезд и встречающих своих близких, среди носильщиков с тележками, — до высоких арочных дверей. Я видел, как он шагнул с жёлтого кирпичного тротуара и мгновенно скрылся… Без следа. Мне стало невыносимо одиноко.

Я присел на ступени и сосредоточился, высматривая папу. Я даже не знал, какого цвета у него машина и с какой стороны он должен подъехать. Я смотрел во все глаза, но голову слегка опустил и втянул в плечи — не хватало ещё, чтобы кто-нибудь узнал меня и отвёл в полицию. Ведь «Лос-Анджелес таймс» наверняка читает много народу.

Песочно-жёлтого цвета вокзал с высокими, с пятиэтажный дом, башнями сиял на ярком полуденном солнце. Вдоль улицы росли пальмы, и их жёсткие листья глухо постукивали на ветру. Я съел булку с сосиской, оставив шоколадку на потом, и теперь бдительно наблюдал за подъезжающими машинами. Всё в Калифорнии мне было в диковинку. Зима, Рождество, а день жаркий, и воздух над раскалённым асфальтом чуть подрагивает и закручивается в спирали. А ещё на улице много военных — солдат и матросов. Тоже непривычно. У нас в Кейро их редко увидишь.

Прошёл час. Поглядывая на дорогу, я перечитывал заметку о рассерженном Петтишанксе, который удвоил вознаграждение за сведения о грабителях. Десять тысяч долларов! Полиция в растерянности. Я старался не думать о мистере Эплгейте, о том, как он лежал мёртвый на полу в вестибюле банка. Вспомни, Оскар! — говорил я себе. — Надо вспомнишь! Их лица, их имена! Ты же их видел! Ты их слышал!

Но ничего не вспоминалось. Ничегошеньки.

На другой стороне улицы мальчишка-газетчик размахивал дневным выпуском «Лос-Анджелес таймс». Я старался смотреть на часы на башне не очень часто, чтобы не расстраиваться. Жара жарой, но сейчас зима, и очень скоро стемнеет.

Газетчик продолжал размахивать своим товаром, выкрикивая:

— Война! Страну лихорадит! Читайте свежие новости! Война!

Что за война? Неужели сегодня началась какая-то глупая война? Своего лица на первой странице газеты я не увидел. Интересно, есть ли новости из Кейро? Может, грабителей уже поймали? И кто-то получил десять тысяч долларов?

Б этот момент к тротуару на другой стороне улицы подрулил сильно подержанный пикап с ржавым кузовом и надписью «Джон Дир» на дверце.

— Папа! — закричал я. — Папа! Я здесь!

Папа вышел из кабины. Меня он почему-то не слышал. Зато смотрел в толпу, выискивая меня глазами. Он смотрел на ступени вокзала. Он смотрел прямо на меня. Но меня не видел…

— Папа! Я здесь! — орал я.

Он не слышал.

Папа снял кепку, почесал затылок, и тут я заметил, что он совершенно лысый. Лысый! Мой папа, у которого всегда была копна волос! Куда они делись? И ещё он в очках! Откуда очки?

Я вскочил и хотел перебежать на ту сторону улицы, но не мог соступить с жёлтых кирпичей на мостовую. Меня словно что-то держало. Я пробовал двигаться и так и сяк, и головой и боком, но невидимая стена отделяла жёлтый кирпичный тротуар от чёрного асфальта. Я пробежал несколько метров по тротуару, но снова не смог перейти улицу. Я метался из стороны в сторону, но прозрачный, как стекло, барьер был ещё и крепок, как сталь. Ловушка!

Папа снова и снова осматривал толпу. То надевал очки, то снимал. Лицо у него стало совсем грустное. Потом он поднёс руки ко рту, сложил рупором и позвал: «Оскар! Оскар!» Меня он так и не увидел.

Удручённый, он положил руку на дверку. Сейчас папа сядет в пикап и уедет! Меня охватила паника. Он уедет!

Я никогда больше не увижу папу! И я ничего не могу изменить, потому что он меня не видит и не слышит.

— Папа!!! — завопил я что было мочи. Вот бы превратиться в стрелу и пробить эту незримую стену насквозь!

Папа сел в машину и, опустив голову, прижался лбом к рулю. Закрыв глаза, нахохлившись, он замер на несколько секунд, а потом протёр очки и завёл мотор.

Тут мой взгляд упал на красную лампочку, что мигала на шесте над ближайшей телефонной будкой. Рядом на табличке было написано ТАКСИ — белыми буквами, совсем как на макете в банке у мистера Петтишанкса. У будки, заехав двумя колёсами на жёлтые кирпичи тротуара, стояло такси с зажжённым огоньком, означавшим, что машина свободна. В мгновение ока я оказался внутри.

— Куда поедем? — спросил водитель.

— На ту сторону улицы, — сказал я и бросил на переднее сиденье мой единственный доллар.

Таксист пожал плечами и закатил глаза, словно хотел сказать «Вот чудик» или что-нибудь похлеще. Но сдержался, завёл мотор, вывернул руль и дал задний ход, чтобы съехать с тротуара.

Мгновение — и ураганный ветер вдруг резко отбросил меня назад, вдавил в спинку сиденья, и наступила тьма. Мои лёгкие заполнил густой, точно желе, и тягучий, точно резина, воздух, в котором почти не было кислорода. Потом я почувствовал, что машина развернулась, и мы двинулись вперёд. В абсолютной тьме забрезжил слабый, молочный свет, он постепенно становился ярче, но дышать мне стало вовсе нечем. Я хватал воздух ртом, а мир вокруг меня ревел и грохотал, словно множество стеклянных шариков разом обрушились на жестяную крышу. Я чувствовал, что мои барабанные перепонки вот-вот лопнут. Шум был, как из трубки в телефоне-автомате, когда Голландца шарахнуло током. Только в сто раз громче.

— Прибыли, сынок! — объявил водитель, остановив счётчик. И лениво прибавил: — С тебя двадцать пять центов.

Потом обернулся, посмотрел на меня и, округлив глаза, испуганно произнёс:

— Выметайся отсюда, парень.

Просить меня дважды не потребовалось. Я, как куль, вывалился на залитую солнцем улицу, но тут же вскочил и заколотил в зад отцовского пикапа в тот миг, когда он уже тронулся с места. По непонятной причине у меня развязались и даже разорвались шнурки, да и штаны, которые я донашивал за Сирилом Петтишанксом, лопнули по шву на поясе, там, где тётя Кармен так тщательно их ушила. Его рубашка, которая только что висела на мне мешком, теперь явно была мала, и пуговицы трещали — того и гляди отскочат.

— Папка! — кричал я, плача от счастья.

Он нажал на тормоза.

— Во имя всего святого! Кто вы? И зачем колотите по машине?

— Папа! Это же я, Оскар!

Он всмотрелся в меня и наконец улыбнулся. Шире, ещё шире…

— Оскар! — воскликнул он. — Это ты? Это в самом деле ты?

— Я, папа.

— Оскар! Живой! — Папа вылез из кабины. — Ты спасся!

Он обнял меня, потом отстранил на расстояние вытянутой руки и стал рассматривать с головы до ног. По лицу его катились слёзы. Он смотрел на меня молча, без слов, долго-долго, потом вздохнул и пробормотал:

— Прости, сынок. Я не сразу тебя узнал. Прошло десять лет… Десять долгих лет… Ты так вырос… — Он смотрел на меня прямо, даже чуть вверх, а не сверху вниз, как всегда.

— Десять лет? — повторил я недоуменно.

— Десять лет, почти день в день. Ты так вырос! На полметра, не меньше. Где же ты был? Что они с тобой сделали? Садись, садись в машину и рассказывай!