Борис Батыршин - Египетский манускрипт

Ознакомительный фрагмент

Мы, конечно, надеялись, что пускать в ход этот арсенал не придется; однако положение белых путешественников в диких странах обязывало. Иван, заодно, прихватил из XXI века ружейные чехлы, тактические фонари и прочее необходимое снаряжение. Я пытался протестовать, но недолго – уж больно тяжелой и неудобной оказалась местная амуниция. В любом случае, современная, на липучках, универсальная тактическая кобура оказалась куда практичнее прилагавшегося к револьверу кожаного чудовища в полкило весом, тоже, по какому-то недоразумению именуемого кобурой.

Пользуясь вынужденным бездельем, мы извлекли из кофра и почистили весь наш арсенал, а также прочую воинскую амуницию; я совсем было собрался упаковывать смертоносные игрушки обратно, как Ване пришла в голову мысль опробовать оружие в деле. Оказывается, он видел, как двое из пассажиров первого класса развлекались в компании второго помощника стрельбой по чайкам; а мы-то чем хуже?

Воистину, благословенна наивность и непосредственность XIX века! Я представил, в какой бы приступ паники вогнала бы капитана какого-нибудь круизного лайнера просьба позволить опробовать на палубе снайперскую винтовку, револьвер и обрез двустволки! А этим – всё нипочем: мало того, что разрешение было получено тут же, так к нам приставили еще и матроса для услуг. Ему было велено отыскать для господ пассажиров с десяток порожних ящиков, которые и послужили нам мишенями. Ни о каких документах на оружие никто не заикнулся – с какой стати? Не хватало еще вмешиваться в приватные дела джентльмена, путешествующего по своим надобностям…

Стрельбы прошли вполне успешно; паломники взирали на нас с немым укором, но так ничего и не сказали – у богатых свои причуды.

Помнится, когда морское путешествие только начиналось, я изнывал от нетерпения – так хотелось скорее попасть на борту парохода и вкусить прелестей морского путешествия в стиле «Детей капитана Гранта». И впечатлений, надо признать, хватило – уже на третий день я, с разрешения одного из помощников капитана, взобрался на марс (так называется здоровенная платформа посредине мачты). Отец, узрев это, скакал по палубе, грозно орал и грозил репрессиями; помощник добродушно похохатывал, и втолковывал ему, что: «ничего, пуцай малцик порезвится, ему от этого польза будет». Экипаж судна – вообще отдельная сага: сплошь греки, уроженцы Одессы: смуглые, бородатые, неизменно веселые, они приводили отца в восторг своим неповторимым говором. Он то и дело поминал «Гамбринус», рассказы Бунина (каюсь, не читал) и все просил сфотографировать его с мореходами; таких кадров я нащелкал несчетное множество. В итоге, разрешение сидеть на марсе было получено (при условии хорошей погоды и слабой качки), и я проводил там долгие часы. Наверх не долетали кухонные и прочие запахи, распространяемые толпой паломников, не были слышны визгливые молитвы и причитания. К концу второго дня я карабкался по вантам (это такие веревочные лестницы по бокам мачт) как заправский морской волк, взлетая на решетчатые площадки марсов чуть ли не быстрее привычных к этому греков.

Матросы, посменно дежурившие на верхотуре, приняли меня, как своего: хлопали по плечам, учили правильно называть корабельные снасти и угощали каменной твердости солеными галетами. А я в ответку делился с ними леденцами «Холлс», изрядный запас которых прихватил с собой в путешествие.

Я обнаглел настолько, что пристраивался здесь, на полпути между небом и палубой, с планшетом – и находил удовольствие в том, чтобы, сидя на раскачивающемся марсе, «листать» на экране читанные-перечитанные книги о путешествиях. В кои-то веки я добрался и до «Моби Дика»; отец давно и безуспешно пытался мне его подсунуть. Дома я не смог одолеть больше десятка страниц; здесь книга пошла «на ура», и я часами валялся на решетчатом настиле и глотал страницу за страницей. Я впервые оценил слова отца о том, что некоторые книги непременно надо читать на бумаге: как же я жалел, что бессмертное творение Мелвилла досталось мне в электронном виде!

Кстати, о бумаге. Отец верен себе: ежевечерне он садится за крошечный столик в каюте и начинает писать в большую клеенчатую тетрадь, приобретенную для этой цели еще в Одессе. Он с самого начала заявил, что намерен, на предмет вживания в образ, вести путевые заметки в стиле девятнадцатого века; и теперь старательно выполняет этот зарок. Почерк у отца ужасный; отчаявшись разобрать что-то на первой странице, я предложил условно считать тетрадкой прихваченный с собой «МакЭйр» и вести заметки в «ворде»; отец с негодованием отверг это рацпредложение. Ну ничего, посмотрим, надолго ли его хватит.

Так я и просидел все плавание на марсе – иногда, разнообразия ради, делая вылазки на мостик и машинное отделение. Пассажиров туда пускали неохотно, но для меня и тут сделали исключение. Машинное отделение меня поразило – титаническое скольжение массивных механизмов, зеркальный блеск отполированной работой стали; облитые зеленым маслом шатуны, свист пара, мельтешение вертушек регуляторов, адские отсветы в кочегарке… Стимпанк – да и только! Все же большие машины имеют свою, особую магию, которая не сравнится ни с чем иным, не столь фундаментальным…

Но все хорошее когда-нибудь кончается; подошло к концу и это морское путешествие. Позади остались стоянка в Стамбуле, дождливое марево Архипелага, пальба по ящикам, любезно предоставленным боцманом (я все плечо отбил, пытаясь приспособиться к отдаче лупары), и долгое странствие вдоль малоазиатского берега.

К Триполи пароход подошел утром; паломники, обитавшие в трюме, еще с ночи потащили наверх свои узлы и котомки. Палубная публика тоже закопошилась, выбираясь из-под одеял и наскоро перекусывая. Мы с отцом выбрались на мостик еще в темноте – и поймали волшебный момент, когда темные силуэты Ливана на горизонте осветились первыми солнечными лучами.

Я читал, что местные горы кое-где покрыты снегом; но, увидев, зарозовевшие в утреннем солнце сияющие вершины, замер в восхищении. По палубе прокатился гул; паломники тот тут, то там опускались на колени и принимались петь гимны. Один из них все суетился, перебегал от одной группки богомольцев к другой и повторял толпившимся у борта:

— Смотрите, смотрите, ведь это Ливанския горы!

Многие из русских первый раз в жизни увидели горы с снежными вершинами и потому удивлялись сильнее других; даже купцы, стоявшие с нами на мостике верить не хотели, что это может быть снег. Но когда отец извлек бинокль и наши спутники рассмотрели на тёмном кряже снежные полосы, изумлению и восхищению не было конца. Многие благоговейно обнажали головы и крестились.

К семи утра пароход встал на рейде. Не успели застопорить машины, как нас окружили арабские лодчонки; матросы орали с борта, предостерегая лодочников, но это не оказало ровно никакого действия. Сирийцы демонстрировали поразительную ловкость – на волне, на быстром ходу фелюк, эти камикадзе перепрыгивали с одной лодчонки на другую, чудом сохраняя равновесие. Ору и гаму было – хоть святых выноси. Иные карабкались по борту парохода на палубу, чтобы предложить паломникам перевести их в Эль-Мину, в порт Триполи.

Глава седьмая

В который раз уже Яша спрашивал себя – как его угораздило попасть в эту историю? Да, завлекательно. Да загадок ничуть не меньше, чем в книжонках про сыщиков, напечатанных на желтой дешевой бумаге – когда-то Яша зачитывался ими взахлеб. Ну так и что с того? Зато дело это становилось опасным – и чем дальше, тем больше. Первым звоночком стала стычка в швейцарской при психиатрической лечебнице; а теперь вот еще и погоня, закончившаяся очередным загадочным эпизодом: юный Николка снова продемонстрировал Яше нечто не вполне объяснимое. Молодой человек, разумеется, не преминул навестить проходной двор, где случился странный инцидент; к его удивлению, пропажа нашлась. Брошенный Николкой предмет закатился в угол двора, да еще и попал под пласт отставшей штукатурки, избегнув внимания и дворника, и вездесущих мальчишек.

Находка представляла из себя жестяной цилиндрик черного цвета; бока его были испещрены надписями латиницей и какими-то значками. Яша разобрал знакомое слово «Pepper». От цилиндрика, и правда, пахло едким перцем – когда Яков, изучая находку, нажал на черную, сделанную их непонятного материала, крышечку, цилиндрик еле слышно зашипел и тут же замолк; Яша почувствовал легкое жжение в глазах и першение в горле. Молодой человек закашлялся, но добычу не бросил – наоборот, старательно завернул в грязноватый носовой платок и запихнул в карман. Кое-что, во всяком случае, прояснилось: в цилиндрике было что-то вроде очень тонкого перцового порошка; при нажатии на крышку содержимое вылетало наружу. Яша видел, как подобным образом действуют распылители кёльнской воды у модных цирюльников, из числа тех, что держат заведения на центральных улицах. Что ж, по крайней мере, одна загадка разрешилась – теперь Яша знал, как Николка сумел расправиться и с гимназическими хулиганами и с громилами ван дер Стрейкера.