Титания Харди - Лабиринт розы

— Слепой Амур, что сделал ты со мной? Не вижу я того, что вижу ясно…[133]

На пороге мнутся в нерешительности темноволосая и темноглазая, цветущего вида красавица и неизвестный мужчина. Наконец незнакомка вплывает в полутьму зала, а ее спутник продолжает стоять как вкопанный, с открытым ртом. Люси понимает, что взгляды всех присутствующих обращены на нее. Ничто не нарушает оцепенелого молчания, кроме резкого металлического звона ключей у нее в руке — как громко они позвякивают! Зал наполняет странный запах, который никак нельзя отнести к благоуханным. Нервы у Люси до того натянуты, что она слышит, как стучит у нее в ушах. Она чувствует себя словно ребенок, потревоживший взрослых за ужином. Сдерживая дыхание, она бесшумно устремляется к двери напротив, скрытой за занавесом. В камине потрескивают дрова; Люси понимает, что проникла «во время».

— Так и есть, — шепчет она. — Никакого вознесения и никаких ангелов — разве что я сама…

Люси поворачивается и смотрит на того, кто говорил о ней, — лицо у него до невозможности знакомое. Он снова обращается к ней и к остальным гостям:

— Джентльмены и дорогие дамы, нет такого средства, что смогло бы противостоять Светлой даме, сызнова убедившей нас, что облик красоты смугл.

Он переводит взгляд с черноволосой дамы, сидящей за столом, к такой же темноволосой Люси. Та собирается с духом, подбирая достойный ответ, и откликается:

— «Сквозь трещину в стене, — прискорбно произнесть, — они шушукались».[134]

Компания пирующих разражается хохотом, за исключением старика за дальним краем стола, чей взгляд беспокойно блуждает по лицам.

— Ты сказал: Светлая дама, Уилл?

— Именно, ваша милость. Видение, «которое я подчинил тебе, чтоб нас потешить образчиком искусства моего».[135]

— Знайте же, леди: роза дарит нам то, что нетленно. — Доктор Джон Ди радушным взглядом окидывает прекрасную гостью и продолжает: — Воистину, когда вы постигнете ее сущность, проникнете в ее сокровенную природу — только тогда выпрямятся все кривизны, доступные ученику философа. Мы все здесь, каждый из присутствующих в этом зале, ищем обладания розой пустыни, цветущей в сердце лабиринта.

Завороженная речью, но не вполне понимая ее значение, Люси переводит взгляд с мудреца — явно старейшины в этой компании — на балагура, которого тот назвал Уиллом, а ей, если бы она осмелилась, хотелось бы величать его полным именем: Уильям Шекспир. Люси тщетно подыскивает слова, порывается что-нибудь спросить, но он сам спешит ей на выручку и говорит:

— Вам должно остаться и придумать, чем закончить нашу пьесу. Однако от вас потребуется экспромт, ведь слова запечатлены в вас самих. Так что теперь вам туда, а нам — сюда!

Слова с грохотом теснятся в сознании Люси, но стук ее сердца заглушает их гул. Все остальные звуки куда-то отступают. Люси замечает, что стена напротив расписана красками, и замирает, пытаясь различить подробности в тусклом свете зала. Образы постигать намного легче, нежели удивительных персонажей на этом пиру… Ее взгляд выделяет недавно нарисованную фигуру лошади с розой в зубах, попирающей копытами рыцаря, а рядом — дерево с зияющим огромным дуплом у самого комля. Люси чувствует, как сдавливает ей виски, как вдруг снова наваливается на нее глухота. Ей чудится, будто она видит сон, хотя отчетливо понимает, что вовсе не спит, а воспринимает все в «мягком фокусе», словно через объектив «Лейки» Уилла. Алекс предупреждал ее о последствиях совместного приема медикаментов и вина — такое уже однажды случалось на Темзе. Сколько же их, способов восприятия? Люси не знает. А может, Алекс и прав…

Смех становится нестерпимо резким, шум — невыносимым, и Люси не выдерживает: она поспешно распахивает главную дверь, ведущую на улицу по другую сторону трактира, параллельную тупичку, откуда они вместе с Ги Тамплем сюда зашли. Затем она оборачивается — от пиршественной компании не осталось и следа, словно ее и не бывало. Во избежание излишнего любопытства постояльцев гостиницы Люси решила воспользоваться наглухо закрытым входом — и застала мгновение многовековой давности, когда в этом зале впервые произнесли ее имя.

Все погружено во тьму, лишь едва различим тонкий лучик от фонарика, выданного управляющим гостиницы для того, чтобы Люси и ее помощники не заблудились в старом, давно заброшенном коридоре, ведущем в прилегающую к гостинице гончарную лавку. В стародавние времена там же располагались питейные залы одного из пабов.

Люси замечает, что Ги Тампль, посерев лицом, тяжело привалился к дверному косяку. Вероятно, увиденное так напугало и встревожило его, что вызвало приступ дурноты.

Люси отперла дверь в витрине, и в лавку вслед за ней проникла сухонькая фигура профессора, как всегда сопровождаемая атлетическим силуэтом Люцифера — так Эф-У иногда именовал Анджело. Отметив выражение лица Люси и ее странное состояние, профессор невольно вздрогнул. Воздух в лавке застоялся и насквозь пропитался сыростью и характерным запахом копоти. Взглянув на Тампля, Эф-У с иронией спросил:

— С чего такое замогильное настроение, Ги?

Тот, очевидно, все еще чувствовал себя плохо и не нашел достаточно сил на возражения и объяснения. Прислонившись к стене, он водил лучом фонарика по росписи, только что обнаруженной Люси. Та, заново рассматривая картину, с досадой отметила, что краски на ней по сравнению с недавним моментом поблекли, а некоторые детали стерлись. Только теперь она увидела, что роспись защищена стеклянным щитом и кажется меньше прежней, но не стала сообщать Уолтерсу о своих наблюдениях.

— Последняя подсказка где-то здесь, — с нажимом произнесла она. — «Теперь своею волею я Стену заменю» — так говорится в древнейшем из отрывков. На этой фреске — Адонис, раненный вепрем: у него елизаветинский воротник.[136] Может быть, меткой служит роза, которую держит в зубах белый конь, или вот эта узда?

Уолтерс, раздосадованный тем, что не может толком рассмотреть настенную роспись, принялся безуспешно включать рубильники и не остановился даже тогда, когда Люси заметила ему, что электричество в лавке отключено из-за утечки воды с верхнего этажа: прямо над ними находилась одна из ванных комнат гостиницы. Впрочем, профессор и сам видел разводы, немного повредившие фреску справа. Какое кощунство по отношению к такому ценному и неповторимому произведению искусства!

— Значит, это шекспировская «Венера и Адонис», мисс Кинг? И роспись сделана приблизительно в период публикации поэмы?

Люси кивнула:

— Вероятно, именно здесь происходили встречи основанного Джоном Ди мистического ордена — ранних розенкрейцеров. Сюда заглядывал и Шекспир, а Бэкон[137] ими предводительствовал. На собраниях бывали и Спенсер, и Джон Донн, а также безвременно ушедший сэр Филип Сидни — весь литературный цвет елизаветинской поры.

Про себя она добавила: «И еще одна талантливая сочинительница» — и посветила фонариком на центральную часть росписи. Лучик заплясал на изображении наездника — рыцаря Красного Креста, то есть святого Георгия.

— Это о нем писал Спенсер в «Королеве фей». Конь занес копыта над Адонисом — восточным «Властелином солнца».

Люси остановилась, чтобы вдоволь налюбоваться живописью. Справа она разглядела вепря — олицетворение зимы, чья губительная сила была попрана воскресением Адониса; это иллюстрировали хорошо заметные на заднем фоне ярко-красные соцветия, брызнувшие из его раны.

— Его оживили любовь и печаль Венеры, — вызывающе сказала Люси Уолтерсу. — В истории христианства этот сюжет имеет явные параллели. В сущности, сама традиция Пьеты[138] в искусстве восходит к изображениям Венеры, льющей слезы над погибшим Адонисом.

Она нарочно наталкивала его на очевидную связь между языческим идолопоклонством и христианским верованием, но профессор не желал обсуждать никакие параллели и вместо этого снова уставился на фреску. Анджело по его примеру тоже сосредоточил все внимание на росписи; Тампль, в отличие от них, тревожно оглядывался.

— Для Ди Адонис был ключевой фигурой. — Люси направила луч фонарика на изображение умирающего юноши. — Розенкрейцеры искали средства обратить тьму в свет, зиму в лето. Это новое понимание Воскресения.

Она неожиданно смолкла: теперь ей многое стало ясным в отношении Уилла.

— Да, совершенно новое… Так чего же добивались розенкрейцеры? — поинтересовался Уолтерс.

— Религиозного просветления, в том числе и с помощью магии. Она позволяла им применять математический подход к материальному миру. Именно математика открыла им дверь в новое измерение — в надреальный мир. Но есть и третий мир, который выше небес, — это наднебесье, или Верхние небеса. Тот мир даже совершеннее Рая, и достигнуть его можно только с помощью ангельских заклинаний. Розенкрейцеры думали, что, попав посредством магии в самые верхние пределы, они станут вровень с ангельскими чинами, для которых все религии суть одно. Верил в это и Ди; он считал, что общается с «хорошими» ангелами. Ди сожалел, что только Эдварду Келли доступны подобные переговоры и передача ввысь посланий, а ему он не вполне доверял. Но основанное им движение по первоначальному замыслу должно было сочетать в себе все существующие религиозные воззрения: протестантов и католиков, евреев и мусульман. Для ангелов не важно, какого вероисповедания придерживается тот или иной человек.