Юрий Черняков - Чудо в перьях

Словом, буквально пинками выталкивали в поход за валютой, как испанский король своих конкистадоров за мексиканским золотом.

Но что-то во мне сопротивлялось. Сначала сорвалась идея укомплектования хора безработными девушками из ЭПД. Они раньше нас оказались на благословенном Западе, повыскакивав замуж, одна благополучнее другой. Затем в очередной раз подал на увольнение наш концертмейстер, как только произошла заминка с его загранпаспортом, а без него нам там нечего было делать… Но вернувшись в родной коллектив после двухнедельного отсиживания дома, Борис Моисеевич стал вдруг снова грозить уволиться, как только мы пересечем государственную границу…

Он, когда-то бредивший самоличным исходом в Обетованную, вдруг стал заклятым патриотом нашей Неохватной.

— Да поймите! — потрясал он руками. — Мы еще не готовы! Мы неадекватно себя воспринимаем! От нас хотят презренного металла, но это скорее от политических потрясений, чем от художественных! Думаете, я туда не хочу! Есть тут хоть один человек, который так думает? Я не хуже нашего дамского триумвирата знаю, что стране нужна валюта. И убей меня Бог, если она не нужна мне! Просто я хочу завтра получить больше, чем мне дадут сегодня. Но я не говорю вам и другое: поедем лучше в столицы и университетские центры, где нас всегда хорошо принимали, убедимся лишний раз в своем профессионализме! Нет, не поедем! И я буду первым, кто ляжет на рельсы или на взлетную полосу перед вашим паровозом или серебристым лайнером! Но пока я еще не лег, выслушайте меня, старого диссидента-одиночку! Там, в столицах, полно снобов, аплодирующих голым королям. Проверять себя следует в Кинешме, Сызрани или в Кимрах. Вот если — или как только — публика там начнет бежать из зала и требовать вернуть им деньги, стало быть, мы готовы! И тогда поищите второго такого дурака, кто стал бы вас отговаривать от гастролей в Филадельфию! Там, в провинции, живут честные люди, которым нет нужды притворяться и аплодировать непонятно кому и неведомо за что. Они — без условностей!

И потому чем глубже и точнее мы будем их доставать в их заскорузлых сердцах до чего-то живого, доверчивого и чистого, тем неприятнее им станет! Не любят они всякого, кто лезет им в душу, даже за ихние деньги! Я все сказал. Пусть кто может, скажет лучше. Но это навряд ли.

И мы его послушались. И отправились на гастроли в Сызрань, Кинешму и Кострому. Сначала ползала разбегалось после первых же тактов, полагая, что их обманули или они спутали нас с рок-ансамблем. Другая половина досиживала только до антракта, до открытия буфета с пивом.

Но возврата денег пока никто не требовал.

— Ищите неиспользованные резервы! — бормотал Борис Моисеевич, посыпая все вокруг себя трубочным пеплом. — Совершенствуйтесь, заставьте их бежать, закрыв уши руками! Поменяйте критерии успеха с точностью до наоборот! Поймите: повальное паническое бегство такого зрителя или слезы в просветленных глазах зрителя, подготовленного к собственному катарсису, есть признак настоящего успеха. Завтра мы выступаем последний раз в Шатуре. На родине наши властительные бабы рвут и мечут. Если мы не добьемся тараканьего разбегания публики еще быстрее, чем это было вчера в Кимрах, значит, наши гастроли можно считать проваленными! Я очень надеюсь, что завтра в зале не останется ни одного человека уже через пять минут после Равеля! И тогда я смогу всех вас обнять и поздравить!

И настал этот день. Зал клуба, где мы выступали, с обваливающейся штукатуркой, с плохой слышимостью, был заполнен не более чем на четверть. Мы еще не закончили Равеля, как он опустел. Я это увидел по сияющим глазам своих хористочек. Правда, не все его разделяли. Сам Борис Моисеевич с тревогой смотрел куда-то в последние ряды, откуда донеслись отдельные хлопки и чей-то застуженный голос выкрикнул: «Браво!»

Я оглянулся… Ко мне шел, улыбаясь, сияя, распахнув объятия, сам Андрей Андреевич Радимов собственной персоной. Был он худ, лицом черен, одет в нечто невразумительное и замызганное, держал в руках немыслимую по бесформенности и дырявости шляпу. Ни дать ни взять дальневосточный бомж со столичной площади трех вокзалов, а не бывший диктатор супердержавы, с мозолями на пальцах от постоянного их держания на ядерных кнопках…

— Пашенька, родненький… ребятки мои золотые! Дайте я вас, земляков моих дорогих, расцелую! — Он тянул к нам руки, а его уже настигли, хватали за фалды билетерши и администраторши.

— Оставьте его! — потребовал я. — Это наш сотрудник, который отстал от поезда.

Они отпустили его, недоуменно переглядываясь и брезгливо вытирая руки. Запах от Андрея Андреевича действительно чувствовался еще издали, смесь несвежего белья, пота и ночлежки где-нибудь в подвале.

— Спрячь меня, Паша! — зашептал он, хватаясь за мой фрак. — Они везде меня ищут, подняли на ноги всю милицию, а я не мог не прийти на твой концерт, не мог не увидеть тебя, родной мой, прежде чем меня схватят…

7

Я увез его в нашу гостиницу, провел мимо заснувшей в столь позднее время дежурной по этажу.

В номере он обессилел, свалился в кресло, захныкал:

— Сделай мне ванну, Паша, искупай меня, как, помнишь, ты купал меня когда-то, в те счастливые времена, когда мы были вдвоем, только ты и я… — Он захрапел и тут же очнулся от собственного храпа. — А… Где я? Где? Куда вы меня привели?

Узнав меня, он снова обессиленно заплакал.

— Они заперли меня, Паша, в шикарной вилле, где все к моим услугам, кроме общения с внешним миром… А я слишком любопытен, я люблю людей и не могу, когда вокруг меня снуют лакеи… Ведь я всегда сравниваю их с тобой, любимый! Разве они могут, как ты, сделать мне хорошо, потереть спинку, чай с мятой и многое-многое другое, приятных и столь необходимых мелочей… Да не стой же, Паша, ну что ты так на меня смотришь? Да-а, теперь ты знаменитость, с твоих концертов зрители бегут, не выдерживая нравственной нагрузки великой музыки на свои слабые души… Теперь ты стесняешься меня, опустившегося старика, а разве я виноват, Паша? Я же не хотел! Я не хотел и не хочу знать все эти коды и шифры, я всегда их забываю, я просто видеть не мог этот ядерный чемоданчик, который всюду за мной носили! Ведь я никогда бы им не воспользовался, Паша! Если бы мне сказали, что по нам нанесен ядерный удар и сюда летят их ракеты, я бы выбросил этот чемоданчик в окно! Хотя он и стоит огромных денег… Я уже решил для себя: пусть нас бомбят, но пусть хоть они, сволочи, уцелеют! А если я нанесу ответный удар? Погибнет все живое, никто не возродится! Имею ли я право во имя реванша, возмездия, победы наносить ответный удар? Пусть они преступники, но пусть останутся живы! И пусть проклянут их собственные дети. И осудят! Вот где будет месть, реванш и возмездие. Но человечество, по крайней мере, не погибнет. Это и есть моя карма! Мой итог этой жизни! Вот так я давно, почти сразу решил про себя, как только за мной его стали таскать… Я никому этого не говорил, ты первый, но этот черный чемодан преследует меня до сих пор, как и мой черный человек!

— Цаплин? — удивился я, помогая ему раздеться. — Он разве на это способен?

— Бог наказал его, Паша! — захихикал он. — У него трясется голова и трясутся пальцы. Так что теперь он не может сам писать на меня доносы. Он только диктует их в диктофон. Он сразу сказал, что в отставке я с легкостью выдам все шифры, поскольку для меня это не имеет никакого значения! И он прав, он хорошо понимает, что я не предатель, я сам по себе, я витаю в космических глубинах и мне не до столь суетных занятий и забот! И тогда они меня заточили в этот особняк в лесу, в охраняемую виллу, меня и мою супругу, запрещая с кем бы то ни было общаться. Там земной рай для таких, как Рома, и ад для таких, как я. Я и не думал никому сообщать то, что я давно и благополучно забыл, но опека стала меня тяготить не на шутку, и я решил бежать! Я прятался, я скрывался, я шел лесами, видя, как надо мной кружат вертолеты. Но ты же знаешь, я же говорил, что в одной из прошлых жизней…

— Ванна готова, ваше превосходительство! — сказал я.

Он протянул ко мне руки. Требовательно, нетерпеливо показал пальцами. И я привычно склонил перед ним шею, которую он столь же привычно обхватил.

— Ах, как хорошо! — по-детски радовался он, опустившись в горячую воду. — Как я мечтал об этом ночами в лесу, слыша лай собак, пущенных за мной следом… И не называй меня больше превосходительством, а то обижусь! Тут мне чувствуется легкая ирония вольноотпущенника, о которой я, кажется, уже говорил… Так вот, в одной из прошлых жизней я сам был волком, знал повадки преследующих меня псов, знал, как их напугать и каким образом спрятаться. По пути следования я оставлял записки для тех, кто меня преследовал. Я писал им, например, что, конечно, поменять из-за меня шифры и коды очень дорого, дешевле держать под присмотром, но ведь это нарушение моих прав как человека и гражданина, что обойдется в конечном счете еще дороже…