Мы никогда не умрем (СИ) - Баюн София

Ожидая, пока прогреется старая медная джезва, Вик убрал со стола объедки, оставленные отцом. Он ссыпал все в пакет и отставил в угол — позже он отнесет их собакам. Несмотря на свой зарок не привязываться, Вик не мог смотреть, как отец морит их голодом, поэтому продолжал кормить и этих животных.

Иногда по утрам он находил на снегу у калитки собачьи следы. Он втайне надеялся, что это Тень приходит к его забору, и что с собакой все хорошо.

Вскоре джезва прогрелась, и запах масла, чеснока, перегара и испаряющегося алкоголя сменил теплый запах варящегося кофе.

Вик придвинул кресло, стоящее в самом углу кухни к столу. Он никогда не садился в кресло отца, испытывая непреодолимое отвращение к засаленной ткани его обивки. Свое кресло, менее удобное, но хотя бы чистое, он нашел разобранным на чердаке. Собрав его на кухне, Вик стал каждый раз убирать его в угол и ставить сверху коробку с газетами.

— Вот скажи мне, Мартин, почему Мари не могла написать нормальную пьесу? Это же полная чушь — бегать по сцене и развешивать высокопарные сентенции о божественности, при том, что всем ясно, что мальчик — просто напыщенный идиот, который, к тому же скоро умрет?

«Ну, если бы человек и правда жрал столько наркотиков, сколько прописала твоему персонажу Мари, он и правда вряд ли дожил бы до тридцати лет, — проворчал Мартин. — А Мари… мне кажется, она хочет что-то сказать, но почему-то не может. Я даже не верю, что она действительно такая… ну ты знаешь. Котята, мундштуки, заламывания рук. Она тоже… играет».

Вик убрал джезву с конфорки за несколько секунд до закипания. Поставив ее на доску рядом с белой кружкой без рисунка, он вернулся в кресло.

«Я думаю то, о чем мечтает Риша сильно отличается от школьной постановки», — продолжил Мартин, задумчиво глядя в камин.

— У нее, наверное, правда есть талант. Но в этой роли он не раскроется — она ведь играет саму себя, — отметил Вик, наливая кофе.

«Но она играет еще и Эспуар», — заметил Мартин.

— Ах, Эспуар. «Ложная надежда»… Знаешь, Мартин, я, наверное, плохой друг. Но я хочу, чтобы спектакль провалился.

«Я думаю, что Мари прописала Рише такую роль, чтобы ей не пришлось вживаться в чужой образ, — нашелся Мартин. — Риша ведь не училась, а Мари хочет, чтобы она играла уверенно».

— А я, значит, наркоман и социопат?

На это Мартину было нечего ответить.

Утро прошло тихо. Он уступил место Мартину, и до рассвета они просидели почти неподвижно, уставившись в одну книгу. Каждый был занят своими мыслями, и оба не смогли бы ответить, о чем был роман.

— Пора идти, — наконец сказал Мартин, закрывая книгу.

…

Мартину не пришлось долго искать Мари — ее хриплый, полный злого веселья голос разлетался по этажу, будто не было стен, которые могли бы его сдержать.

— Скорей сюда, Милорд, на улице темно!

Укрытый ночью порт снегами занесло!

[7]

Школьный коридор был погружен в синий утренний полумрак. Несколько плафонов под потолком не могли разогнать его, только оттеняли тусклым желтым светом.

«Мартин, ты чего замер?»

Мартин вдруг подумал, что ему не хочется идти и о чем-то говорить с этой женщиной. И — совсем неожиданно для себя — понял, что дело не в обычной неприязни.

Ему хотелось, чтобы Мари продолжала петь.

— … Как счастливы вы с ней! Как ярок ваш платок! Есть много разных дней — всему приходит срок!

«Милорд, — фыркнул Вик. — Представляешь, девчонка его любит, он с ней пьет и пляшет, а имени своего не назвал».

«Может, у него нет имени», — усмехнулся Мартин.

Медленно, почему-то стараясь не шуметь, подошел к желтой деревянной двери, из-за которой доносилось пение. Привалился к косяку и закрыл глаза.

— Танцуйте же со мной! Есть только этот день! И может на другой я снова стану «тень»!..

Мари не пыталась подражать Эдит Пиаф, и пела она не по-французски. В ее песне звенели совсем другие ноты — Мари рассказывала свою историю, только он никак не мог понять, какую. Под конец из песни исчезло истеричное веселье, а голос за дверью все задрожал и ослабел.

«Может, она там вешается? — предположил Вик. — И говорить с ней не придется».

«Вряд ли, но ей, кажется, правда нехорошо», — поморщился Мартин.

Ему не нравилась Мари, но от цинизма Вика почему-то стало не по себе.

— Танцуйте же со мной! Браво, Милорд! Браво!..

Он постучал, не дождавшись, пока стихнет последний аккорд.

— Кто?! — хрипло огрызнулась Мари.

Музыка смолкла с резким щелчком.

— Это Виктор, хочу с вами поговорить, — миролюбиво ответил Мартин.

За дверью было тихо. Он стоял, пытаясь различить шорох или шаги, но из кабинета не доносилось ни звука. Свет Мари не включала, и под порогом виднелась узкая полоска темноты.

Мартин представил, как Мари стоит, беспомощно опустив руки, и смотрит на дверь. И темнота налипает на бархат ее рукавов и перчаток.

Наконец скрипнул замок.

Она стояла на пороге, склонив голову к плечу.

Не было ни бархатных рукавов, ни перчаток. Мари стояла на холодном полу босиком, кутаясь в вязаную тельняшку-бретонку, а ее перчатки были белыми. Волосы подвязаны алым платком, таким же, как носил на репетициях Вик.

— Ну? — мрачно спросила она.

А еще от нее пахло вишневой настойкой. Такую Ришина мать разливала по бутылкам каждую осень и убирала в буфет.

Почти черной, густой, липкой настойкой, которой Мари успела изрядно нализаться.

— Вы хорошо поете, — улыбнулся Мартин, пытаясь сгладить неловкость.

Мари смотрела тяжелым зеленым взглядом. Не брала протянутую им роль. Не звала «котенком», не благодарила за комплимент.

— Не всем нравится, — мрачно сказала она, все же отходя в сторону. — Но «Аккордеонист» не приносит удачи, а скоро прослушивание.

В кабинете было темно. Парты и стулья стояли вдоль стен. У порога стояла пара бутылок без этикеток.

— Мне мамаша ее на днях принесла, — неожиданно сказала Мари. — Иры. Сказала, что за дочку очень рада. Сказала, чтобы я ее забрала и в колледж устроила. Думает, это за бутылку делается, — она презрительно поморщилась и села на край парты. — Ну, а ты зачем пришел?

— Я хотел поговорить о прогоне, — спокойно ответил Мартин, снимая стул.

Сел у двери, так, чтобы Мари смотрела на него сверху вниз — пусть чувствует себя главной, ему так проще.

— И что? Ты нервничаешь? Могу поделиться. — Она наклонилась и подняла с пола третью бутылку — наполовину полную.

— Нет.

— Вот от этого все твои проблемы, — хрипло сказала Мари. — Не любишь иллюзии? Хочешь, чтобы все было честно, а?

Мартин пожал плечами. Вик ушел, оставив его одного — видно решил не мешать разговору нарастающим раздражением. Мартин был ему за это благодарен, и вместе с тем оставшись один на один с Мари, внезапно отбросившей все ужимки, чувствовал легкую тревогу.

— Да, я хочу, чтобы все было честно, — наконец ответил он, только чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Молодец, — ехидно оскалилась Мари. — Я тоже хотела, ясно? Я в театр пришла говорить правду. И что с того?

— Я не о честности хочу поговорить, а…

— А я о честности, — перебила она, слизывая черную каплю с горлышка бутылки. — Твоя подружка тут вчера уже рыдала, спрашивала, что будет, если слова забудет или зрителей испугается.

— И что вы ей сказали?

— Правду, — Мари подалась вперед, будто собиралась кланяться, замерла, раскинув руки и заговорила, странно присвистывая на некоторых словах: — Правду с-с-сказала, хороший. У меня было настроение… быть хорошей. Делать пра-виль-ны-е, как ты говоришь, вещи. И я ей сказала, что она будет очень счастливой. Что у нее будет молодос-с-сть и с-с-славный мальчик, который будет ее любить. Сказала, чтобы она шла торговать тряпками, водить трамвай или учить детей в школе. Что человек, который по-нас-с-стоящему умеет играть с людьми и в людей… — она мечтательно улыбнулась и закрыла глаза. — Не может быть счастлив. И что ты думаешь? Она обрадовалась? Сказала мне «спасибо»? Скажи-ка, может она прибежала к тебе, бросилась на шею и сказала, что хочет водить трамвай?!