Александр Гера - Набат-3

На выходе его ждал джип с тремя бойцами. Старшим был Миша Зверев, спокойный, как всегда.

«А я тебе вопрос на засыпку! — решил развеселить его Судских. — Уж больно сосредоточен».

— Миша, ты когда-нибудь с сумасшедшими дело имел?

— Как-то не приходилось, — не изменился в лице Зверев.

— Сейчас придется, — заверил Судских и велел трогаться.

Недоумение появилось палице Зверева, но вопроса не последовало.

По памяти Судских восстановил дорогу к клинике Толмачева. Не- верилось, что Забубенный убежал имеете с ним, и даже его выступление в парламенте не воспринималось естественным. По теории временного схлопа все остается на местах, исчезает только тот, кто схлоп вызвал, и мало ли кто еще томится у Толмачева, многих разумных недосчитывается страна.

На звонок у входной двери открыла Сичкина.

— Добрый день. Женя. — улыбнулся Судских. — Толмачев на месте?

Сичкина приоткрыла рот. Этого мужчину с уверенным взглядом и приятной внешности она видела впервые, но как будто он давным-давно был предметом ее раздумий. Штатская одежда ничего не говорила ей, но трое парней за его спиной в спецназовской форме напутали порядком.

— Не надо так волноваться, Сичкина, — успокаивал Судских. Велел всем оставаться в приемном покое, а сам двинулся по коридору мимо ошарашенной медсестры к кабинету Толмачева. — Генерал Судских, Управление стратегических исследований, — представился он не менее ошарашенному главврачу. — Верите ключи, будем осматривать ваших подопечных.

У Толмачева не нашлось сил спросить: «По какому праву?» И он отметил, что этот человек, которого он видел впервые, был знаком ему как родной отец. Дрожащими руками Толмачев взял со стола связку ключей и понуро двинулся вслед за неожиданным посетителем. С генералами не спорят, а от этого шел и серный запах черта, и елейный ангела. Как будто ему на роду была написана встреча с ним, жуткая встреча. Пришелец чувствовал себя здесь полным хозяином, Толмачеву оставалось повиноваться.

Открыли первую палату.

— Кто это? — спросил пришелец.

— Не знаю, их привозят под номерами, — пролепетал Толмачев. — Служба администрации президента или по договоренности со службой администрации президента. Я подчиняюсь ей.

— Ладно, — согласился Судских. — Я сам буду называть имена, если служебный долг не велит вам, а врачебного и человеческого вы не соблюдаете.

Улыбка генерала показалась Толмачеву гримасой горгоны Медузы.

— Смотрите, — указал Судских на привязанного жгутами к кровати человека. — Это самый честный человек в стране. По доброте душевной он помог мерзавцу президенту стать персоной, и он отплатил ему черной неблагодарностью. Развязать и привести в человеческое состояние. То ли вы не видели его прежде?

Открыли другую дверь.

— А здесь у вас томится известный академик, который честно сказал Ельцину, что самодурство и безграмотность Гайдара приведут страну на край пропасти. А это — указал он на скрюченного человека на постели в другой палате, — единственный в Думе депутат, кто в одиночку решил биться с алчными коллегами.

— Его только что привезли! — фальцетом воскликнул Толмачев.

— Понял, — поверил Судских. — Как только он сказал: «Мне с мерзавцами не по пути». Здравствуй, Осип Семенович, выходи на свободу, еще не вся Русь сошла с ума.

— Мы с вами знакомы? — На почерневшем лице Забубенного жили только неистовые глаза.

— Еще как, — твердо ответил Судских. — Мне с мерзавцами тоже не по пути. Пошли дальше, — бросил он Толмачеву и вошел в следующую палату. — А это кто?

— Он добровольно, — кое-как выдавил Толмачев.

— А то вам не известно, что операции на шишковидной железе строго-настрого запрещены? Или вам не знаком эффект Эльджерона? Вам, врачу? Его мозг достиг чрезвычайной вершины развития и умирает. Вы его умертвили. Вы сознательно, по приказу свыше убивали тех, кто мог остановить сумасшествие в стране. Вы пособник сатаны, Толмачев! А это что за персонаж? — остановился он на пороге другой палаты, более просторной и комфортной, с телевизором и далеко не больничной обстановкой, с ковром на полу.

— Врач здесь ни при чем, я сам согласился на операцию за сто тысяч долларов, — самодовольно и тоном непререкаемым ответил пациент. — Я депутат Госдумы Вавакин.

— И вам захотелось быть суперменом? — язвительно спросил Судских. — В небожители потянуло?

— А хотя бы и так? — вызывающе сказал Вавакин. — Не вам же одному. Кто вы такой?

— Это уже не имеет значении, — за Судских ответил Толмачев. Попытка разбогатеть окончилась крахом. — Пациента в любом случае оперировать нельзя. — Он помедлил. — У него СПИД.

— Еще веселее. — без сожаления смотрел на похолодевшего Вавакина Судских. — На сто тысяч долларов у вас будут пышные похороны. По-моему, справедливо, — скачал Судских и повернулся к Толмачеву, Вавакин его больше не интересовал. — А с вами что делать? Решайте сами, Толмачев, веревка по вам давно плачет, а мне поможет не встретиться с вами лет эдак через пять.

Пи живой ни мертвый, Толмачев не подымал головы. Он страшился даже не взгляда этого человека, а самого его присутствия.

Осмотр палат закончился. Судских велел Звереву связаться с прокуратурой и Министерством здравоохранения, а сам опять вернулся к Забубенному.

— Откуда я вас знаю? — спросил Забубенный.

— Бежали вместе из сумасшедшего дома, — улыбнулся Судских.

— Понимаю, — пытливо изучая лицо Судских, ответил Забубенный, и впервые за многие годы его взгляд потеплел.

— Я вас забираю с собой, — сказал Судских. — В Думу вы не вернетесь, но показать истинное лицо депутатов обязаны.

— Не поможет.

— Вчера вы замахнулись, сегодня время бить. Этика здесь не нужна. Пусть люди знают своих избранников в лицо. И бунта не нужно, нужна разумность. И не бойтесь ничего, вы под моей защитой и Всевышнего.

— Я-то не боюсь, да, видно, Он ото всех нас отказался, — угрюмо усмехнулся Забубенный.

— Отказался не отказался — вопрос спорный, но засранцами нас считает отменными.

3 — 14

Смена кабинета внешне прошла бархатно, если не считать определенного уклона в подборе министров. Судских сразу забил тревогу: в правительстве укреплялась коммунистическая верхушка и сам глава кабинета был в недавнем прошлом председателем КГБ. У обывателей это вызвало хихиканье, вот, мол, докатились демократы, у сторонников демократических послаблений появились опасения, что уклон загибается к прежним методам и тихий коммунистический переворот начался.

Не считая себя сторонником левых и правых уклонистов, Судских поделился сомнениями с Воливачом. Как и Судских, он не считал себя приверженцем коммунистических идей, не одобрял и поспешных демократических преобразований.

Свой пост Воливач получил при Ельцине, большие звездочки крепил на погонах при Горбачеве, и две полосы напоминали ему устойчивый рельсовый путь, зато генеральские зигзаги пришлись на смутный период в стране, когда профессионализм упал в цене и выжить помогало умение делать зигзаги. Воливачу было не занимать первого и второго, но профессионалу чекисту всегда за державу обидно, где места его опыту не находится.

— Снимут, — уверенно сказал Воливач. — И похерят все, что я наработал, поставят своего, кондового, но верного. Ты ведь знаешь, для меня идея — пустой звук, мое дело — при любом режиме сохранять безопасность государства.

— Так уж при любом? — с усмешкой спросил Судских.

— Не цепляйся к словам, — урезонил Воливач. — Можно подумать, при Борьке ты выслуживался, а не служил. И твое управление разгонят, верно тебе говорю. Даже не попытаются переподчинить. Слишком ты много компроматов накопал на новых коммунистов, они же новые русские. Воровали все, но кристальность у них вроде как от Бога завещана, а ты в этом усомнился.

Судских молча согласился. В верхних эшелонах и при Ельцине кучковались прежние партийцы, и не простые рядовые. Когда гайдаровские мальчики — занялись откровенным стяжательством, они делали это грамотнее и успешнее, но главное — без шума, используя прежние связи и телефонное право. Старые связи — прочные связи. Они строятся не на идейной близости, а на умении партнера не нарушить идей этой близости; другой просто не было, и возврат к старому не казался химерой. Молодежь безыдейно торопилась жить, походя давала клятвы и отказывалась от них, едва зарок становился путами. И откуда им знать о чистой воде, если родились они в мутной и дальше собственной пасти не видят? Старики хватательных рефлексов не растеряли с возрастом, а идея, ставшая легендой, помогала им кучковаться против прожорливой молоди, для которой и отец родной, и «Отче наш» были пустым звуком.