Юрий Черняков - Чудо в перьях

— М-да… — сказал я. Тепло от выпитой водки растекалось по телу, расслабляя язык и мозги. Что-то не с того мы начинаем. — Валяй, — сказал я. — Выкладывай. Что у тебя на душе.

— Я уже говорил тебе, что учился в семинарии, — начал он, будто заранее подготовившись к своему рассказу. — Но меня оттуда выгнали.

— Это за что? — не понял я. — Согрешил, что ли?

— Напротив, — сказал он бесстрастно, как и начал. — Не позволил совершиться содомскому греху.

И перекрестился на икону, возле которой теплилась крохотная малиновая лампадка. Я только сейчас ее заметил и подумал: может, и мне перекреститься? Сейчас модно…

— К сожалению, этот грех был распространен среди семинаристов. Молодых они склоняли к гнусному сожительству, подступили и ко мне. Я не дался. При разбирательстве они поставили мне в вину, что я затеял драку. Это происходило ночью, когда все легли спать. До сих пор вспоминаю… Не знаю, откуда во мне взялась такая сила. Раскидал, растолкал, выскочил в коридор… Беда в том, что я узнал среди них одного нашего молодого преподавателя. Его оставили за усердие и набожность в нашей семинарии. Ко мне он был особенно ласков. Часто старался оставаться наедине, гладил меня по рукам и по щекам, говорил, что они у меня как у девушки. Я не мог отказаться, когда он вызывал меня к себе. У нас была прекрасная библиотека. Я впервые заметил именно там, как во время разбора текста отец Никодим…

— Так он твой тезка? — полюбопытствовал я.

— Имей терпение, скоро все узнаешь. Так вот, я обратил внимание, как он во время разбора священных текстов с отстающим учащимся из нашего курса тискал его под столом и прижимался, отчего тот оробел и беспомощно смотрел по сторонам, не в силах возмутиться или оттолкнуть… Отец Никодим был превосходным богословом и полемистом.

Я считался одним из лучших на курсе, и со мной он тоже занимался отдельно, поначалу не из низменных побуждений, а поскольку ему было интересно со мной спорить. Особенно много мы спорили с ним о запретном Евангелии от Филиппа, которое святая церковь не признала каноническим. Почему он не боялся, что я могу его выдать? Быть может, он видел мой интерес к запретному.

В том Евангелии есть слова: «Свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое — братья друг другу. Их нельзя отделить друг от друга. Поэтому и хорошие — не хороши, и плохие — не плохи, и жизнь — не жизнь, и смерть — не смерть. Поэтому каждый разорван в своей основе от начала…» Как видишь, я запомнил это наизусть. Так вот, спрашивал он меня, нельзя ли к этому добавить: зло и добро, грех и святость? Быть может, они точно так же не раздельны?

Я был поражен его дерзостью и увлечен его поиском истины вне канонов. А он продолжал: разве не прав был Фома, разве не кажется достоверной версия, будто Христос сказав: «Воздайте Богу богово, кесарю — кесарево», добавил: «А мне — мое».

Он давал мне читать на ночь неканонические апокрифы, с тем чтобы утром я возвращал их. Потом он стал приходить ко мне сам, в мою келью. И как-то, в предутренние часы, остался, забрав рукопись, сел рядом на мою постель и стал гладить. Я оттолкнул его руку.

«Разве ты не хотел испытать неразделимость греха и воздержания?» — спросил он, склоняясь ко мне ближе. Он был огромен, тяжел и очень силен. Думаю, что тогда он бы со мной справился. Но я сказал ему: «Разве насилие и самоотречение тоже неразделимы?»

Он озадачился, посмотрел на меня просветленными глазами, стал плакать, просить прощения. Но вскоре все началось сначала. Иногда он отзывал меня с уроков, но с ним невозможно было уже разговаривать, поскольку он был полностью отравлен похотью и не мог думать ни о чем другом. Однажды, когда я оттолкнул его особенно грубо, он собрал всех, кого повязал содомским грехом, и они ворвались ко мне ночью, о чем я уже рассказывал…

Меня исключили. Потом я долгие годы не находил себе места. Я скрывал, что я глубоко верующий. И как ни странно, именно среди грубых людей, занятых тяжелой работой, это проще всего было скрывать… Ведь ты не догадывался?

— Даже разговора не было, — сказал я. — Говорили, что ты с чудинкой.

— Я потому и выучился на шофера, чтобы можно было оправдать свою трезвость, — продолжал он. — Но вот я посмел позавидовать тебе и твоему положению. К тому же я был возмущен, что твою будущую жену почитали как святую. Но Радимов, я это видел, желал по-своему добра, иной раз творя зло и используя ложь. И я подумал, что только человек, прошедший через зло, но желающий творить добро, знает им истинную цену. Разве мало было святых, прошедших через грех? Творящих добро, после того как содеяли зло? Вот почему я полюбил его, и он, неверующий, погрязший в обмане и пустословии, стал для меня более христианином, чем многие истово верующие. А когда ты оставил меня на ночной дороге…

— Выбросил! — сказал я. — Из машины, как разгневанный барин.

— Не казни себя, — сказал он. — Ты сделал, как ты сделал. Ты не притворялся и не скрывал наподобие меня, что служишь Господу, а это великий грех! И поскольку не желал больше скрывать свою веру, решил начать жизнь сначала… Я приехал в свою семинарию, откуда был исключен. Просил, чтобы восстановили. Там я встретил и отца Никодима. Оказывается, его отстранили от преподавания из-за жалоб супруги, что он стал избивать ее и детей, обзывая дьявольским семенем.

— Это они там спят? — вдруг догадался я.

— Они. — Он прикрыл глаза, и кадык передернулся на его жилистой шее.

— Прости, отец… — Я выговорил это с трудом. Еще трудно было не помнить Пичугина, коллегу по гаражу. Но Пичугиным для меня он уже не был.

— Его назначили в этот приход, — негромко сказал отец Никодим. — Когда мне отказали, я вызвался сопроводить его до места будущего служения Господу нашему. В поезде он безобразно напился. И снова стал ко мне приставать. С ним нелегко было справиться, поверь…

— Верю, — сказал я, обратив внимание, как дрогнул его ровный голос. — Я верю тебе, продолжай.

— Я применил приемы, о которых старался забыть, уйдя из армии. Он ударился затылком об угол столика. Он умер сразу, без мучений. И без покаяния, как зверь. Он поддался греху, полностью вытеснившему в нем воздержание. И ему воздалось. Было это ночью, похоже, никто ничего не слыхал, и я сначала подумал, что скрыть совершившееся — непростительная слабость. Но все равно упорно думал, что скоро мост через реку и я мог бы его сбросить через окно. Не узнали бы люди. Но пусть знает Бог. Ты понимаешь, к чему я клоню. Потом я был наказан таким же образом. Бог твоими руками сбросил меня с моста.

— Бог или дьявол? — спросил я. — Я говорю о Радимове.

— Возможно, и то и другое, — пожал он плечами. — Иногда я думаю, что какие-то вещи они делают вместе. Иногда мне кажется, что в Радимове совместились оба начала — божественное и дьявольское…

Сначала я принял это за соблазн. И все доводы в пользу этого казались соблазном. Потом подумал, что я должен был избавить его будущий приход от такого пастыря. Но когда мост приблизился, я подумал, что буду прощен, если возьму его паству на себя. И покрою грех убийства грехом самозванства. Я знал, что следом за ним должна приехать его семья, над которой он издевался. Значит, и его семью должен я взять на себя. И, таким образом, елико возможно исправить содеянное — сначала им, потом мной.

Я открыл окно, подтащил его туловище и столкнул его вниз, через пролеты. Я оставил себе только его документы и обрядовую одежду… Я не знал еще, как отнесется к этому его жена. Поэтому написал ей и просил приехать сначала без детей. Она поверила мне, когда я все рассказал. Она плакала, рассказывая о его буйстве. Сказала, что была не нужна ему как жена, поскольку теперь он стал совращать уже мальчиков. И даже, будучи пьяным, покусился на сына.

И еще сказала, что я понравился ей. Что готова стать моей супругой. Что дети примут меня, поскольку отец отвратил их от себя своим грехопадением.

И вот сегодня она привезла их. Я не знаю, что будет завтра. Дети есть дети. Возможно, мой обман раскроется. Если это случится, значит, содеянное неугодно Господу нашему. Я со страхом жду, когда они проснутся. Мальчик ничего не сказал, а девочка уже спрашивала про отца…

«Нет ничего тайного, — говорил Господь, — что не стало бы явным» — и я отдаю себе отчет, что мое самозванство откроется.

Но знаю и другое: до этого времени я должен сделать много добра, насколько возможно это, до того как это произойдет. Теперь ты это знаешь. Ты первый…

Я сам не знаю, как это получилось. Встал на колени и поцеловал ему руку. С наколкой «Не забуду мать родную».

Он явно смутился, но не вскочил, не стал меня поднимать. Просто замер, сидя на месте. И неловко убрал руку, когда я поднял голову. С минуту мы молчали.

— Рассказывай… — сказал он. — Вижу, ты мне поверил.

Он сидел передо мной неподвижно, без лица, поскольку луна светила сзади ему в спину, и трудно было разобрать его выражение.