Красота красная - Аранца Портабалес

Для Эллисон все оказалось проще. Она ограничилась тем, что обвинила Коннора. Ничего сложного. Он тоже хотел бы, чтобы нашелся тот, кого можно винить. «Просто продолжай жить своей жизнью» – написала она. Продолжать жить своей жизнью. Хотелось ответить: «Какая жизнь, Эллисон? Что за чертова жизнь?» Пациенты. Конференции. Игра в падел-теннис с Валиньо. Поездка домой к родителям. Попытка быстро миновать ресторан, где они поженились, пляж, где они занимались любовью, торговый центр, где она учила Мэри ходить. Какая жизнь? У Коннора не было жизни. Из больницы домой. Из дома в больницу. Кровать наутро в идеальном состоянии, без единой морщинки, потому что он провел всю ночь на диване, уставившись в потолок. Стену, темное пятно на которой напоминает, что разбивание бутылки о нее не поможет забыть, что Мэри умерла. Какая жизнь, Эллисон?

Жизнь – это то, что у него было раньше. Когда он просыпался и целовал ее, а она опиралась локтем на подушку, рассказывая ему, что ученик с дислексией научился читать. В теперешней жизни единственным присутствием Эллисон была двойная синяя галочка в WhatsApp.

Прочитано. Оставлено без ответа.

Впервые за три года Коннор чувствовал себя настолько одиноким, словно его парализовало. Полностью. Он чувствовал себя одной из скульптурных фигур у дверей собора на площади Обрадойро. Неподвижным. Инертным. Ведомым единственной целью – наблюдать, как жизнь других людей проходит мимо. Не больше. Вот и все, чем он занимался. Стоял на месте и наблюдал, как перед ним проходит жизнь других. Задержи дыхание, свое дыхание, свою жизнь. Поставь жизнь на паузу. Ни прошлого, ни будущего. Так он себя чувствовал. Измученным. Коннор жутко устал вставать, двигаться, дышать, работать, забывать, вспоминать. В тот момент единственное, что крутилось у него в голове, – это то, что сегодня суббота, а он не представляет, чем заняться. Казалось, он не выдержит еще одного дня на диване. Или пробежки до тех пор, пока не покроется потом. Или воспоминаний. Поэтому Коннор взял трубку и сделал то, чего не должен был.

Сорок пять минут спустя он ждал Лию у дверей дома ее сестры. Тео спустился вниз и спросил, куда они поедут. Коннор солгал. Сказал, что, по его мнению, в интересах Лии уехать, но они скоро вернутся, просто посмотрят выставку.

Лия села в машину, и Коннор обнаружил, что она выглядит по-другому. Возможно, причиной стал нанесенный макияж. Лия не поцеловала его, когда садилась в машину. Она никогда этого не делала. Коннор был ее психиатром. Впрочем, она не спросила о причине его приезда. Как будто все его действия были оправданы и Лия безраздельно доверяла ему. Только вот Коннор чувствовал, что больше не заслуживает такого доверия.

Уже на светофоре Лия протянула руку и коснулась его лица. Провела пальцами по контуру, словно собиралась нарисовать. Кончики ее пальцев скользили по коже, пока не задержались на краешке его губ.

Ни один из них не произнес ни слова.

Коннор вел машину, понятия не имея, куда они направляются. Просто сосредоточился на дороге. На том, что есть какое-то занятие. Хотя и испытывал чувство вины за то, что явился к пациентке. Они продолжали молчать. Как будто вели молчаливый диалог, из которого Коннор узнал, что она чувствует себя хорошо. В то же время Лия заметила, что внутри его что-то сломалось.

Он бесцельно ехал почти два часа. Они так и не сказали ни слова. Коннор знал, что ей так очень комфортно. Нечего сказать. Лия прислонилась головой к оконному стеклу, открывая ему свой профиль. Сейчас, видя ее такой спокойной, такой молчаливой и такой умиротворенной, он понял, какие усилия Лия прилагала в те дни, чтобы открыться ему.

В половине десятого вечера Коннор отвез ее обратно к сестре.

– Спасибо, – произнес он, останавливая машину.

Лия не ответила. Просто улыбнулась ему и вышла из машины.

Едва дойдя до двери, она развернулась и направилась обратно к нему.

– Я хочу тебя нарисовать, – сообщила Лия, заглядывая в окно машины.

Он молча кивнул, не в силах отвести взгляда от Тео, который наблюдал за ними с порога дома, ожидая Лию.

Еще одна суббота

– Расскажи мне о своем сыне, – попросил Санти.

– Тебя это действительно интересует?

– Ана… – произнес он, – я стараюсь.

– Просто я не хочу, чтобы ты напрягался, правда.

– Неужели так будет всегда? Если я не разговариваю, я айсберг. Если хочу узнать о твоей жизни, ты не хочешь, чтобы я напрягался. Ана, я такой, какой есть. И ты уже знаешь, на что это похоже.

– Нет, я не знала, какой ты. Я интуитивно чувствовала, каким ты был. Например, я понятия не имела, что ты был женат.

Санти не ответил, и она пожалела, что подняла эту тему.

– Мартиньо одиннадцать лет, и он уже почти такой же высокий, как я, – наконец начала она рассказывать. – Он учится в шестом классе. Он немного ребячливый, умный и спортивный. Получает хорошие оценки. Мне не на что жаловаться. Несмотря на все, что я говорила тебе на днях, о том, как непросто мне было родить в столь юном возрасте, сегодня я думаю, что это лучшее, что случалось со мной в жизни. Смотри, вот у меня есть фотография. Это было вчера на пляже в Луро.

Санти взял у нее мобильный и посмотрел на фотографию. Мартиньо был высоким и худым. Совсем еще ребенок. Мальчишка со светлыми волосами и зелеными глазами. Он носил очки и брекеты. И да, он совсем не походил на свою мать.

– Догадываюсь, о чем ты думаешь. Он – копия Тони. У природы редкое чувство юмора.

– Тони – это отец? И какой он отец?

– Ну, он отличный отец, насколько я понимаю, – фыркнула Ана. – Во всяком случае, в отношении детей, которых родила ему жена.

– У тебя нет с ним никаких дел?

– У меня с ним ничего: ни дел, ни фамилии Мартиньо, ни алиментов. Я никогда ничего от него не требовала.

– Совсем ничего? Ты никогда ничего от него не требовала?

– Нет, никогда. И я не жалею об этом. Мы с мамой делали все что могли. Мартиньо, конечно, знает, кто он. Я никогда ему не лгала. Мне нечего стыдиться.

– Нет, конечно. Скорее наоборот. И у тебя нет отца? Ты всегда говоришь о своей матери.

– Мой отец умер, но он не жил с нами. Знаешь, я не люблю об этом говорить. Матери пришлось с ним непросто. Он пил и был очень жестоким. Бил ее. Он умер молодым. Мне было всего семь, и