Нацуо Кирино - Хроника жестокости

Ознакомительный фрагмент

Что я только не передумала в ту ночь, совсем не по-детски. Что теперь делают родители? Зачем я поехала на тот берег? Что будет с сочинением «Мой город», которое я должна сдать? Сообщат ли в балетный класс, что меня не будет на следующем занятии? И наконец, я добралась до вопроса: кто меня похитил? Что за человек этот Кэндзи? Есть ли ответ на этот вопрос? Может быть, и нет. Даже сейчас, в тридцать пять лет, когда моя профессия – писать и думать, я все еще не могу на него ответить.

О том, что ночь кончилась, я догадалась на слух. Долетевшее издалека звяканье молочных бутылок, которые кто-то развозил по домам на велосипеде, и собачий лай возвещали о наступлении утра. Через окно в комнату не проникал ни единый лучик света, но у меня все равно оставалась маленькая надежда. Может быть, взрослые, узнав, что я пропала, придут на помощь? Пассажиры автобуса или филиппинка, видевшая меня вместе с Кэндзи. Ведь они могут сообщить в полицию. Шанс спастись обязательно есть.

– Эй! Просыпайся!

Потянувшись, Кэндзи сбросил одеяло, я поежилась от холода.

– Остаешься за хозяйку, Миттян. Я пойду вниз, работать.

– А что там, внизу?

– Цех.

Словами не передашь, как я расстроилась. Как отсюда сбежишь, если он внизу работает?

Кэндзи стал кое-как напяливать на себя разбросанную вокруг кровати одежду. Запихал ногу в штанину брюк – засаленных, в масляных пятнах, – продел руки в рукава серой рабочей робы. Не застегивая на робе молнию, сунул вторую ногу в брюки, затянул их матерчатым ремнем. Ширинку оставил нараспашку – видно, на такие пустяки он внимания не обращал. Потом взял со столика захватанную пальцами электробритву и начал бриться.

Услышав жужжание, я вспомнила, как мы столкнулись с отцом в ванной. Он зашел и стал бриться, а я смотрела, не отрываясь, и недоумевала: почему у взрослых дяденек каждый день к вечеру вырастает щетина?

Кэндзи, вчера вечером просивший меня принять его в первую группу четвертого класса, на самом деле взрослый, которому нужно бриться. Что же он тогда как ребенок? Наверное, у него не все дома. Вдруг мне пришла в голову одна мысль. Чтобы заманить меня в ловушку, Кэндзи стал со мной заигрывать, подлизываться. Значит, надо обязательно показывать, что ему удалось меня приручить. Потянуть как-то время, и когда-нибудь я смогу вырваться из этой комнаты. А Кэндзи схватит полиция и посадит в тюрьму. Ныть и проситься домой нельзя. Я уперлась взглядом в спину Кэндзи, но он, казалось, не замечал ничего вокруг. Лишь рассеянно водил бритвой по лицу и словно забыл о моем существовании. Точно такое же отсутствующее выражение я замечала у отца.

За дверью в коридоре послышалось громкое шарканье. Значит, в этом доме еще кто-то живет? Чтобы этот кто-то узнал, что я здесь, я громко сказала:

– Дяденька! Я пить хочу.

Кэндзи, похоже, разгадал мою хитрость и, подскочив ко мне, приложил указательный палец к губам: молчи! Но я его не послушала и продолжала вещать на всю комнату:

– Очень хочу пить. Дайте воды.

Кэндзи грубо зажал мне рот шершавой рукой. Шаги начали отдаляться, потом я услышала, как человек спускается по лестнице. Номер не вышел – как тут не расстроиться, зато стало хотя бы ясно, что рядом живут люди, и это немного меня приободрило. И не так страшно, что у Кэндзи такая рука – жесткая, холодная, с черной грязью под ногтями.

– Вода в чайнике! – Кэндзи показал на стол, где стоял закопченный алюминиевый чайник.

– Дяденька! Как же я попью? Отвяжите сначала.

Кэндзи замялся, нахмурил брови:

– Какой я тебе дяденька?

– Хорошо. Пусть Кэндзи. Снимите эти железки. Больно же.

Кэндзи внимательно оглядел наручники, с помощью которых приковал меня к кровати за ноги, наконец достал из кармана маленький ключ и открыл замок. Приглядевшись, я поняла, что наручники игрушечные, и я сама могла бы их легко разогнуть.

– Пока я буду на работе, сиди тихо. А то не получишь ни риса, ни воды. Будешь хорошей девочкой – принесу тебе что дадут на полдник в три часа. Иногда нам готовят мандзю[4].

Я тряхнула головой в знак согласия. Кэндзи с тревогой взглянул на меня, но потом отворил дверь и, выходя из комнаты, погасил свет. Дверь захлопнулась, повернулся ключ в замке. Кэндзи зашагал по коридору, и я осталась одна в кромешном мраке. А ведь за окном было утро.

Я залезла на кровать и стала всматриваться туда, где должно быть окно, заклеенное черной бумагой. Может, удастся ее оторвать и выглянуть наружу? Увидеть свет мне хотелось даже сильнее, чем сообщить кому-нибудь, что меня заперли в этой противной комнате, куда не мог просочиться ни один луч. Как же здесь страшно! А вдруг Кэндзи не вернется? Что же тогда – мне всю жизнь сидеть в темноте, до самой смерти? Меня охватил ужас от такой перспективы, сердце застучало так, что, казалось, вот-вот разорвется. Я слезла с кровати и на ощупь двинулась к окну.

Окно оказалось закрыто наглухо. К наличникам прибиты листы фанеры, а поверх наклеена черная бумага. Свет снаружи в комнату не проникал, а с той стороны, наверное, казалось, что это пустая комната, где никто не живет. Я схватилась за фанеру и потянула на себя изо всех сил, но пальцы без всякого толка лишь скользили по шляпкам намертво заколоченных гвоздей.

Вдруг как загрохочет – ба-бам! У меня даже ноги подкосились. И следом – ш-ш-ш! Как сжатый воздух выпустили. Потом опять – ба-бам! Будто бьют по чему-то. Удары повторялись со строгой периодичностью. В комнате даже воздух дрожал от невообразимого грохота. Прислушавшись, можно было понять, что работают две машины, без перерыва и каждая в своем темпе: ш-ш-ш! ба-бам! ш-ш-ш! ба-бам!

Вот в каком цеху работал Кэндзи. Грохот стоял на всю округу. Заткнув уши, я бессильно опустилась на соломенный мат. При каждом новом ударе пол ходил ходуном, все в комнате звенело и дребезжало. И кровать, и облезлый стол, и электробритва, и чайник. Все тело вибрировало, как под током.

– Помогите!

Но при таком шуме все мои крики не имели никакого смысла. Именно в тот момент я впервые поняла, каким сообразительным хитрецом оказался Кэндзи, прикидывавшийся слабоумным. Сажая меня в эту клеть, он знал: сколько ни кричи, сколько ни бейся, все равно из-за шума в цеху никто ничего не услышит. Не зная, куда деваться от отчаяния и накатившей на меня злости, я чуть не потеряла сознание. Пол подо мной вздрагивал с каждым ударом работавшей внизу машины.

Сейчас я стараюсь максимально точно восстановить в памяти и зафиксировать, что со мной было тогда. Хочется передать, как десятилетняя девчонка старалась выжить в той ситуации, мобилизовав для этого все имеющиеся у нее возможности – находчивость и сообразительность, силу тела и духа. Впрочем, я не уверена, что сумею выразить словами все мои надежды и отчаяние, которое меня охватывало. Хоть я и имею дело со словами – писательница все-таки, оживить сейчас на бумаге все, что я пережила тогда, в десять лет, просто-напросто невозможно.

Я не жалуюсь, не ною. Дело скорее в том, что сейчас я слабее и уязвимее, чем тогда. Ума с тех пор у меня прибавилось, зато со способностью точно воспроизводить то, что осталось в памяти, иначе говоря – передать реальные ощущения – стало гораздо хуже. Например, сейчас мне трудно поверить, что на следующее утро после ночи в комнате Кэндзи я потеряла сознание среди всего того шума и грохота. Я больше думаю о том, что не прощу Кэндзи ужасного насилия над собой.

Попытки внимательно проследить в памяти ход событий – это работа, и она сопряжена со многими неожиданными открытиями. Факт остается фактом: постоянный грохот, от которого некуда было деться, вызывал у меня куда более сильное смятение, чем присутствие Кэндзи. Тогда я боялась одиночества. Кэндзи был страшный тип, но за счет одного лишь воображения у меня создавалось реальное ощущение, что я живу.

Неожиданно наступила тишина. Отворилась дверь, и в комнату просочилась полоска света. Кэндзи вернулся с работы. Вместе с ним в комнату проник резкий запах наперченной лапши. Он включил электричество; я отвыкла от яркого света и старалась вернуться в окружавшую меня реальность. Кэндзи высоко поднял поднос, который был у него в руках.

– Миттян! Я тебе поесть принес. Проголодалась, наверное.

Для Кэндзи я что-то вроде домашней кошки, которую нужно вовремя накормить. С кошками так люди сюсюкают.

– Просыпайся.

Ничего не говоря, я оперлась на локоть, подняла голову и медленно встала с кровати. Есть совершенно не хотелось. Кэндзи поставил поднос на стол и взглянул на чайник.

– Пила?

– Д-да. – Кивнув, я сглотнула слюну и попросила: – Дайте еще.

Я стала пить прямо из носика, громко глотая. Вода оказалась невкусная, отдавала ржавчиной – видно, простояла в чайнике неизвестно сколько, но я никак не могла напиться. Все-таки девятнадцать часов ни капли во рту не было. Пить захотелось еще в балетном классе, когда кончились занятия, – отопление в помещении врубали на полную. Из глаз вдруг брызнули слезы. Я подумала, что спокойной жизни, которая у меня была до сих пор, больше не будет. Так и получилось. После того, как меня освободили, вернуться к прежнему я так и не сумела. Кэндзи, увидев эти слезы, непонимающе посмотрел на меня.