Михаил Ахманов - Крысолов

— Сейчас приеду, — откликнулся Скуратов, намереваясь бросить трубку. — Не спешите, Иван Иванович, — осадил я его. — Во-первых, документации у меня еще нет, а будет завтра, после конспиративной встречи с профессором Косталевским. Во-вторых, свидетели рандеву нам не нужны, так что отзовите своих барбосов. А в-третьих, где благодарность? И где генерал? — Доставим и то и другое прямиком из столицы, — пообещал остроносый. — Но вот насчет барбосов… Тут вы, Дмитрий Григорьич, не правы, сильно не правы! Недооцениваете сложность ситуации. Разве случай с Чернозубом вас ничему не научил? Тоже хотите поплавать кверху задом? Представьте, что за вами вслед пойдут не наши, а другие люди, и не барбосы, а ротвейлеры; пойдут, накроют вас вместе с профессором, и конспирации конец. Что скажете о таком варианте? — Накроют, буду молчать, как партизан, — ответил я. — Итак, завтра у метро “Горьковская”, в семнадцать ноль-ноль. Скажите генералу, чтобы погладил парадный китель.

Когда моя птичка прилетела в гнездышко после дневных трудов, я стоял в прихожей ее квартиры с топором в руке и примерялся к стенному шкафу. Стенка, в которую его вмонтировали, была у нас общей, то есть с другой стороны, в моей прихожей, располагался точно такой же шкаф размерами метр семьдесят на два шестьдесят. Не надо быть знатоком топологии, чтобы додуматься до идеи: если снести шкафы, получится проем, объединяющий две прихожие — и тем самым две квартиры, — в нечто более просторное, величественное и пригодное для обитания. Этот “ап грейт” я и готовился совершить.

Представьте теперь пейзаж: явилась девушка домой, а шкаф ее нараспашку, коробки с обувью на полу, на них — простынки, пододеяльники и шляпки, полотенца свалены на стуле, плащ и пальто — на вешалке, а шубка вообще исчезла — может, валяется в ванной или утепляет холодильник. А в довершение к этой картинке — добрый молодец с топором! Весьма законный повод возмутиться. Уверен, девять женщин из десяти сказали бы: “Ах ты, мерзавец!..” Реакция десятой была бы, вероятно, энергичней, с упоминанием ненормативной лексики. Но моя принцесса лишь поглядела на меня, на творившийся вокруг разор и улыбнулась. Потом промолвила:

— Димочка, ты не устал? Этот топор такой тяжелый… Не принести ли молоток?

— Есть время для молотка, а есть — для топора, солнышко мое. С этими словами я вышиб заднюю стенку шкафа. Протяжно заскрипели гвозди, доски с грохотом рухнули в мою прихожую, сверху посыпалась штукатурка, и, будто салютуя воссоединению, взметнулись клубы пыли. Я раскашлялся, Дарья чихнула, а Петруша пронзительно завопил: “Карр-раул! Рр-рифы по куррсу! Прр-ротечка, прр-ридурок!”

Пыль осела, и сделалось видно, что из двух маленьких прихожих получился вполне приличный холл. Птичка моя уже озиралась по сторонам, вертела каштановой головкой и, кажется, мысленно расставляла мебель: диванчик — туда, столик — сюда, а вот на эту стену — полочки и что-нибудь яркое, акварель или батальное полотно. Скажем, Рыжая Соня убивает гиперборейского лазутчика… Разумеется, кочергой.

Наконец Дарья сморщила носик, взмахнула ресницами и с одобрительным видом произнесла:

— Как хорошо получилось, Димочка! Как просторно! И на площадку не нужно выходить… Знаешь, боюсь я этой площадки, темно там и страшно… Я внимательно посмотрел на нее — то ли шутит, то ли правду говорит?.. И о чем — заметьте! — думает? Какие там мысли вертятся под каштановыми кудрями — кроме тех, куда приткнуть диванчик?

Но лицо Дарьи было воплощением невинности; стояла она, скромно потупив глазки, сдвинув ножки в итальянских туфельках, и будто бы чего-то ждала. Я решился, бросил топор на груду досок, обнял ее и кивнул в сторону пролома:

— Ты, надеюсь, понимаешь, что эта дыра — новый этап в нашей жизни? Утвердительный взмах ресниц. Та же манера, что у Косталевского, но у женщин это получается гораздо выразительней.

— Могу я предложить вам руку и сердце, прекрасная сеньорита? В дополнение к официальным обязательствам?

Темные веера ресниц снова поднялись и опустились. Я чувствовал, как под моей ладонью колотится ее сердце.

— Вы согласны? Вы окажете мне честь? Вы…

Она внезапно прижалась ко мне и шепнула, обдавая горячим дыханием щеку:

— Много говоришь, Димочка… Давай-ка лучше доски приберем. … Когда мы уже лежали в постели и шептались в темноте, в гостиной наметилось шевеление, будто Петруша расправлял крылья, проверяя клетку на прочность, или шебуршился так, для моциона. Он скрипел, возился, щелкал клювом и вдруг внятно, с паузами в нужных местах произнес:

— Даррья — крр-расавица… Дмитррий — фррукт, фррукт… Прр-рошу прр-ростить по-коррно!

Дарья вздрогнула:

— Что это с ним? Не заболел ли? Может, тронулся умом? Как ты думаешь, милый?

— Думаю, он от счастья орет. Теперь у него и хозяйка есть, и хозяин, — объяснил я, поднялся и дал Петруше банан.

Глава 20

Утро выдалось ясное, теплое, какие случаются в сентябре: в небесах — ни облачка, ветер спит, солнце сияет так, будто под ним не карельские мрачные сосны, а андалусские пальмы и оливы. Проводив Дарью, я позавтракал, сложил стопкой доски от разбитого шкафа и плотно их перевязал. Затем подошел к окну, присмотрелся, однако знакомых топтунов не обнаружил. Ни Джеймса Бонда, ни рыжего Койота, ни Итальянца, ни прочих остальных. Зато появились два новых типа, коренастые и с усиками — вероятно, крупные специалисты по ловле блох. День предстоял ответственный, и Скуратов, надо думать, выделил лучших из лучших, не позабыв усилить их автотранспортом — “девятка” “Жигули” дежурила, как обычно, со стороны проспекта. А коренастые-усатые сидели на лавочке, но не на той, что у песочницы, а ближе к мусорным бачкам.

И это было хорошо. Просто отлично! Я ведь не Косталевский, с сорока метров гипнотизировать не умею, мне надо ближе подойти, чтобы бабахнуть прямой наводкой. А вдруг не подпустят? Встанут и смоются? Бегать за ними мне не хотелось, а потому был нужен повод. Мусорные баки, например. Я вернулся в спальню. Там, на прикроватной тумбочке, рядом с лампой-маячком, стояли розы. Все пять, и каждая — в своем кувшинчике. Пахли они одуряюще и выглядели абсолютно свежими, не исключая и той, что побывала у Дарьи в волосах. Несомненно, питающий их бальзам обладал огромными животворными силами. Вполне достаточными, чтоб поддержать в одном горшочке существование двух цветков.

Итак, я переставил розы, понюхал темноватую жидкость в кувшинчиках (ничем предосудительным она не пахла) и заткнул емкости пробками. Потом спрятал два кувшинчика в сумку, вместе с конвертами, бумажником и сигаретами, сумку повесил на плечо, доски взял под мышку и спустился вниз. Этакий хозяйственный мужчина: сломал в своей квартире шкаф и тащит доски на помойку. Чтобы добро не пропадало, и граждане, охочие до досок, могли попользоваться ими. С толком и в полное свое удовольствие.

Топтуны даже голов не повернули в мою сторону. Я избавился от ноши, оставив ее у кирпичного паребрика за мусорными баками, ощупал браслет на правой руке и неторопливо зашагал обратно к подъезду. Как раз мимо лавочки, где сидела пара усатых. Там внезапно притормозил, дернул вверх рукав свитера и произнес:

— Взгляните, мужики, что-то хронометр мой барахлит. А вы, часом, не мастера? По виду, так крупные специалисты… Сработало! Они дернулись и застыли, не спуская глаз с гипноглифа. Темная обсидиановая спираль мерцала на моем запястье, перемигивались в ней крохотные серебристые огоньки, и два человека с окаменевшими лицами глядели на нее — глядели так, будто явился им сам Моисей, груженный скрижалями Завета. В глазах их была покорность. Глаза казались плоскими, будто бы даже оловянными, и в них не отражалось ничего — ни мысли, ни яростного гнева, ни экстаза любви, ни желания вспомнить или забыть. Ничего такого, что порождали другие амулеты… Страшное зрелище!

В этот момент я сам перепугался. Но был в моем испуге рациональный элемент:

Дошло внезапно, что Косталевский прав и что в такие игры нормальным людям играть не полагается. То есть я это и раньше понимал, но понимание происходило от логики, от рассудка, а чувства — те, что питаются неосознанными желаниями, — подсказывали совсем иное. Гипноглиф власти у меня в руках… владеющий им — Повелитель… Владыка Мира, которому все позволено и все доступно… завоеватель и мессия в одном лице, Вождь и Отец народов… Или — проявим скромность! — Господин. Хозяин над душами людскими, диктующий, что плохо и что хорошо, какие желания греховны, какие — праведны, кого надлежит распять, кого отправить в лагеря, кого бомбить, какие страны сжечь, каким идеям верить… Искус, великий искус, дьявольский соблазн, которого не выдержал мой сосед!.. Бывший сосед, а ныне покойник Арнатов Сергей Петрович.

Судорожно сглотнув, я опустил рукав свитера и сказал:

— Ну-ка, ребята, подвиньтесь.