Карл Хайасен - Клинический случай

Итак, мотива я не нашел. И пока я не получил никаких известий от Дженет Траш, я пытаюсь убедить себя, что она была права – у Клио нет ни одной веской причины убивать Джимми, а значит, не будет никакой громкой статьи. А еще это значит, что Дженет, скорее всего, жива, что проникновения в ее дом и в мою квартиру никак между собой не связаны и что в офис шерифа и в контору Чарли Чикла звонила не самозванка, а сама Дженет. Это было бы замечательно.

Как и любому журналисту, мне нравятся тайны и загадочные убийства, но азарту приходит конец, едва начинают страдать невинные люди. Возможно, именно из-за того, что мне хочется верить, будто с Дженет все в порядке, я и склоняюсь к мысли, что ее брат утонул в результате несчастного случая; и что смерть Джея Бернса с этим никак не связана, а является закономерным результатом злоупотребления выпивкой и наркотой в плохой компании; и что спрятанный на борту «Рио-Рио» жесткий диск не доказывает ничего, кроме того, что Джимми Стома, как и многие другие музыканты, хотел любой ценой уберечь свой альбом от акул из звукозаписывающих студий и пиратов. Одному богу известно, где Принц[96] хранит свои мастер-диски.

За завтраком я вываливаю все это Эмме, и она говорит:

– А почему тогда все они лгали?

Она сидит в уголке и намазывает маслом пшеничный тост. К завтраку она облачилась в футболку с рыбой-попугаем – мой единственный сувенир из Нассау, за исключением счетов. Загривок у Эммы еще влажный после ванны.

– Когда ты донимал меня с этой своей статьей, – продолжает она, – ты всегда напирал на то, что вдова путалась в подробностях несчастного случая. И говорила, что муж продюсировал ее новый альбом, тогда как его сестра уверяла, что это неправда. И не забывай про Бернса. Ты говорил, будто он солгал про студийные записи Джимми на Багамах.

– Солгал, это факт.

Джимми занимался этим в одиночку, сказал мне клавишник, тренькал на стареньком «гибсоне». Без подпевки и без музыкантов, уверял он.

– Джек, люди обычно не врут, если только не хотят что-то скрыть, – заявляет Эмма с видом женщины, пресытившейся этим миром, – по-моему, очаровательно.

– Но убийство здесь может быть ни при чем, – возражаю я. – Это даже не значит, что будет из чего состряпать статью. – Под шум электрической соковыжималки я говорю, что люди обычно врут журналистам по многим причинам: от злости, от зависти, из-за чувства вины, желания выделиться. – Иногда врут из спортивного интереса, Эмма. Для некоторых это развлечение.

– Да, знаю я таких.

Такую реплику лучше осторожно обойти стороной, как дремлющую гадюку. Я делаю вид, что всецело поглощен удалением частичек семян и мякоти апельсинов из сока для Эммы.

– Джек, ты когда-нибудь был женат?

– Не-а.

– Но ты думал об этом?

– Только в полнолуние.

Эмма нацепила свои очки для чтения, чтобы лучше оценить мои ответы.

– Я была замужем, – вдруг признается она.

– Я не знал.

– За сокурсником. Наш брак длился два года, две недели, два дня и два часа. И еще мне тогда было двадцать два года. Я не верю в нумерологию, но тут поневоле задумаешься. Потому что все кончилось очень странно. Однажды я проснулась среди ночи, мокрая от пота, меня всю трясло, и поняла, что должна уйти. Поэтому я поцеловала его на прощанье, схватила Дебби и была такова. – Дебби – это ее кошка.

Я сижу за столом так близко к Эмме, что наши руки соприкасаются.

– Он был славным парнем, – продолжает она. – Умный, симпатичный. И из хорошей семьи. Его звали Пол. – Она улыбается. – У меня есть теория на этот счет. Я думаю, у нас с Полом слишком быстро наступила кульминация.

– Хорошая теория, – соглашаюсь я. – Намного лучше, чем «мы постепенно отдалились друг от друга», чем обычно оправдываюсь я. Ты по нему скучаешь?

– Нет, но иногда мне жаль, что не скучаю.

Я понимаю, о чем она.

– Потому что иногда хочется что-то почувствовать, – прибавляет она.

– Именно. – И вот сейчас самое время спросить: – А как же эта ночь?

– Сначала ты, – говорит Эмма.

– Я думаю, это было прекрасно.

– Ты о сексе или о ночи в одной постели?

– О том и о другом. – Я не ожидал такой прямоты.

– Мне тоже понравилось, – говорит Эмма.

– Я волновался, ты так тихо себя вела.

– Я была занята.

– Это точно. А что теперь?

– Теперь мы приоденемся и поедем на работу, – говорит она, – и будем вести себя так, будто ничего не было…

– Понял, – хмуро говорю я.

– …до следующего раза.

Эмма обнимает мое лицо ладонями и долго-долго целует. Постепенно ее губы растягиваются в улыбке, и вскоре я тоже начинаю улыбаться. К концу поцелуя мы уже хихикаем как ненормальные друг другу в губы, и все заканчивается буйной возней на кухонном полу. В конечном итоге я оказываюсь на спине, елозя по полу, успеваю вытереть собой весь холодный линолеум. Двигаться мне дальше некуда – голова упирается в дверь холодильника, Эмма распласталась у меня на груди. Через десять минут, наконец отдышавшись, она смотрит на часы и сообщает, что опоздала на работу. Меня умиляет, что очки по-прежнему на ней, хотя и криво держатся на самом кончике носа.

Уносясь прочь по коридору, она роняет на ходу:

– Джек, я хочу внести ясность. Обещай мне, что не бросишь это дело с Джимми Стомой.

– Обещаю, – кричу я ей вслед. – Буду упорствовать до самого печального финала.

Под предлогом, что я хочу кое-что ей объяснить, я проскальзываю вслед за ней в спальню и смотрю, как она собирается. Этот загадочный процесс всегда меня восхищал.

– Не беспокойся. – говорю я Эмме, пока она влезает в сарафан, – так всегда бывает, когда я работаю над громкой статьей и вдруг упираюсь лбом в стену. Начинаю анализировать каждый свой шаг.

– Не стоит, Джек. Ты отлично поработал.

На Эмму, благослови господь ее доброе сердце, очень легко произвести впечатление. Я тоже был таким в двадцать семь.

– Я еще не сдался, – уверяю я. – Буду рыть землю, пока не найду что-нибудь подозрительное. Особенно я буду рыть в одном конкретном направлении.

– Кстати, о Клио… – Эмма нагибается, чтобы застегнуть сандалии.

– В редакции ждет молодой Эван, – говорю я, – с полным отчетом о том, как он доставил продукты.

– Надень что-нибудь и пошли.

– И это все? А поцеловать?

– У тебя к попе апельсиновая кожура прилипла, – говорит Эмма.

Не очень похоже на строчку из сонета Джона Донна, но у меня все равно поднимается настроение.

22

Хорошие газеты умирают неохотно. После трех лет в железных рукавицах Рэйса Мэггада III «Юнион-Реджистер» по-прежнему трепыхается. И это несмотря на то, что ее сначала выпотрошили, а потом набили всяким дерьмом, точно угнанную машину.

Только два типа журналистов предпочли остаться в газете, оскверненной говнюками с Уолл-стрит. Первый тип – это те журналисты и редакторы, чьи умения и навыки минимальны, и им просто повезло устроиться по специальности, что они прекрасно осознают. Не обремененные чувством долга перед читателями, они рады, что их не заставляют гоняться за новостями – так и расходы невелики, и начальство довольно. Этих жуликов легко вычислить в шумной редакции: они в первых рядах тех, кто организовывает и посещает никому не нужные собрания, и начинают трястись и лебезить, едва на горизонте замаячит срок сдачи в набор. Со стилистической точки зрения они тяготеют одновременно к краткости и пустословию, открещиваясь от статей, в которых требуется проявить аналитические способности или высказать свое мнение, от публикаций, которые могут вытряхнуть чью-нибудь нежную задницу из насиженного кресла и тем самым улучшить жизнь какого-нибудь бедняги горожанина. Эта порода редакторов и журналистов по природе своей не способна справиться с гневным звонком от мэра, или с письмом от адвоката по делам о клевете, или со служебной запиской от взбешенных бухгалтеров компании. Эти журналисты хотят тихой, спокойной жизни, и без сюрпризов, пожалуйста. Они мечтают о том, чтобы в редакции новостей было также цивильненько и пристойно, как в банке. Они радуются, когда молчат телефоны, а компьютеры извещают, что новой почты нет. Чем меньше им приходится делать, тем больше вероятность того, что они не напортачат. И, как и Рэйс Мэггад III, они грезят о том дне, когда важные политические новости перестанут мешать существованию рентабельных газет.

Другой тип журналистов, оставшихся в агонизирующих ежедневных газетах вроде «Юнион-Реджистер», – это обозлившиеся на весь мир упрямцы, ни за что не желающие уйти добровольно. Каким-то непостижимым образом их талант и дарования продолжают сиять независимо от того, насколько побитыми жизнью и опустившимися они выглядят. Умудренные жизнью профессионалы, прошедшие огонь, воду и медные трубы – например, Гриффин, – они возвращают умирающей газете кураж и напористость, которые, казалось, уже навсегда ее покинули. Они не стремятся занять места в администрации компании и остаются верными – иногда даже во вред себе – простой идее: газеты существуют для того, чтобы служить и информировать, – точка. Они не скажут вам, на сколько процентов выросли вчера акции компании, потому что им нет до этого дела. И они мечтают о том дне, когда молодой Рэйс Мэггад III будет сцапан за спекуляцию акциями, или за уклонение от налогов, или – еще лучше – его застукают на берегу залива Сан-Диего, где он будет совокупляться с несовершеннолетним трансвеститом в одном из его классических «порше». Любой представитель этого исчезающего вида журналистов с удовольствием вызовется написать об этом статью и даже придумать для нее заголовок, а затем поместит все это на первую полосу. Когда-то такие журналисты составляли плоть и кровь нашей редакции – все эти вспыльчивые, независимые парни, которые не боятся копаться в дерьме, – и именно из-за них толковые ребята вроде Эвана Ричардса спали и видели, как бы попасть на практику в «Юнион-Реджистер».