Тана Френч - Ночь длиною в жизнь

— Держи! — Я протянул ему еще одну сигарету. Па говорить не мог, но сигарету взял трясущейся рукой. — Наслаждайся, — добавил я и ушел.

Наверху Святоша Томми снова организовал пение. Вечер дошел до той стадии, когда «Гиннесс» сменяют крепкие напитки и люди начинают воевать с Британией. «Волынка молчит, и не стучит на заре барабан боевой; поднимет нас он — колокольный звон в тумане над Лиффи-рекой»…

Шай исчез. Между прочим, Линды Дуайер тоже нигде не было видно. Кармела оперлась о бок дивана и мурлыкала про себя, одной рукой обнимая дремлющую Донну, а другую положив на мамино плечо.

— Па во дворе, — тихо сказал я на ухо Кармеле. — Присмотри за ним, а? Мне пора.

Кармела повернула голову, но я приложил палец к губам и кивнул на маму.

— Ш-ш-ш. Увидимся. Обещаю.

Я вышел, прежде чем хоть кто-то нашелся что сказать. На темной улице горело только окно в доме Дейли и еще одно — в квартире волосатых студентов; все остальные обитатели Фейтфул-плейс или спали, или сидели у нас. Нестареющий голос Святоши Томми доносился через освещенное окно нашей гостиной: «И пока домой ехал сам не свой, грызла сердце мое беда: ведь, в конце концов, этих храбрецов не увижу уже никогда»…

Голос следовал за мной, пока я шел по Фейтфул-плейс, и, даже повернув на Смитс-роуд, я слышал сквозь шум проносящихся машин, как Святоша Томми выплескивает душу.

13

Я сел в машину и поехал в Долки. На темной и пугающе тихой улице в этот поздний час все уже спали, заботливо подоткнув атласные простыни. Я припарковался под изящным деревом и какое-то время сидел, глядя на окно спальни Холли и вспоминая ночи, когда я поздно возвращался с работы в этот дом, парковался на подъездной дорожке как положено и бесшумно поворачивал ключ в замке. Оливия обычно оставляла мне что-нибудь на барной стойке: впечатляющие бутерброды, записочки — и то, что нарисовала днем Холли. Я ел бутерброды у стойки, рассматривал рисунки при свете, лившемся в окно кухни, и слушал звуки в доме, укутанном тишиной: гудение холодильника, ветер по карнизам, легкое дыхание моих девочек. Потом я писал что-нибудь для Холли (ребенку полезно тренировать навыки чтения: «Привет, Холли, очень, очень хороший тигр! Нарисуй мне сегодня медведя. Обожаю, папа») и целовал ее на ночь по дороге в спальню. Во сне Холли, раскинувшись на кровати, захватывала все возможное пространство. Лив тогда спала, свернувшись клубком, освободив место для меня. Когда я ложился, она что-то бормотала, прижималась ко мне спиной и неловко тянула к себе мою руку — мол, обними.

Я решил позвонить на мобильный Оливии, чтобы не будить Холли. Когда три раза подряд включилась голосовая почта, я перезвонил на домашний.

Оливия взяла трубку с первого звонка.

— Ну что, Фрэнк?

— Мой брат умер, — сказал я.

Молчание.

— Мой брат Кевин. Его труп нашли сегодня утром.

Через мгновение загорелась лампа в спальне у кровати.

— Боже, Фрэнк! Но как же… Как он…

— Я под окном. Пустишь меня?

Снова молчание.

— Я не знаю, куда мне еще идти, Лив.

— Подожди. — Оливия вздохнула и повесила трубку. За шторами спальни мелькнула тень — накинула халат, пригладила волосы.

Оливия появилась на пороге в стареньком белом халате, из-под которого выглядывала синяя ночнушка; значит, я не вырвал ее из жарких любовных объятий Мотти. Оливия приложила палец к губам и ухитрилась отвести меня на кухню, даже не притронувшись.

— Что произошло?

— В конце нашей улицы есть полуразрушенный дом. Тот же самый, где мы нашли Рози.

Оливия подвинула стул и положила руки на барную стойку, приготовившись слушать, но я не мог сидеть. Я продолжал вышагивать по кухне, не в силах остановиться.

— Кевина обнаружили сегодня утром, на заднем дворе. Он выпал из окна верхнего этажа. Сломал шею.

Оливия судорожно сглотнула. Я уже четыре года не видел ее волосы распущенными — она распускает их только перед сном, — и реальность снова отозвалась резкой болью в костяшках пальцев.

— Тридцать семь лет, полдюжины подружек на примете, окончательно выбрать никак не мог. Большой Барьерный риф хотел повидать…

— Боже, Фрэнк. Это… Как?..

— Упал, выпрыгнул, кто-то пихнул — выбирай. Не представляю, какого черта его туда занесло, а уж тем более — как он из окна вывалился. Я не знаю, что делать, Лив. Не знаю.

— А тебе необходимо что-то делать? Расследование же ведется?

— Конечно, ведется, — невесело рассмеялся я. — Убойный отдел получил это дело — не то чтобы что-то указывало на убийство, но в связи с делом Рози: то же место, временные рамки. Теперь это под контролем Снайпера Кеннеди.

Лицо Оливии еще чуть-чуть помрачнело. Она знает Снайпера и не слишком его жалует, а еще не слишком любит, если я провожу время в обществе Кеннеди.

— И ты доволен? — вежливо поинтересовалась она.

— Нет. Не знаю. Сначала я решил — ага, прекрасно, могло быть хуже. Да, Лив, конечно, Снайпер — громадная заноза в заднице, но он не сдается, и сейчас это кстати. Вся история с Рози древняя, как динозавры; девять человек из десяти в убойном похоронили бы это дело ниже плинтуса, моргнуть не успеешь, занялись бы делами, где есть хоть какая-то надежда раскрыть убийство. Снайпер так не поступит. Мне казалось, это хорошо.

— Но теперь…

— Теперь… Этот чертов питбуль вовсе не такой талантливый, каким себя возомнил, но если вцепится во что, то не отпустит, даже если вцепился совсем не туда…

Я прислонился к раковине, провел рукой по лицу и через пальцы глубоко вдохнул открытым ртом. Экологические лампы разгорелись, и кухня стала яркой, жужжащей и опасной.

— Лив, полиция считает, что Кевин убил Рози. Снайпер так думает, хотя вслух об этом пока не говорит. В общем, они заявят, что Кевин убил Рози и покончил с собой, когда испугался, что к нему подбираются.

Оливия покусывала кончики пальцев.

— Боже. Почему? Они что… С чего… Почему?

— Рози оставила записку — точнее, половину записки. Вторую половину обнаружили в кармане Кевина. Тот, кто вытолкнул Кевина из окна, мог подложить записку ему в карман, но Снайпер вцепился в удобное объяснение, лежащее на поверхности. Прекрасная двойная разгадка: дело закрыто, не нужно никаких допросов и ордеров, никакого суда и прочих милых штучек. Зачем усложнять жизнь?

Я оторвался от раковины и снова принялся вышагивать по кухне, продолжая объяснение:

— Он из убойного. Убойный — толпа долбаных кретинов, которые в состоянии увидеть только то, что разложено у них под носом; попроси их посмотреть хоть на дюйм в сторону — хоть раз в их чертовой жизни, — они растеряются. В спецоперациях они не выжили бы и полдня.

Оливия нервно подергала пепельно-золотистый локон.

— Я полагаю, что чаще всего простое объяснение — самое верное.

— Ага. Правильно. Именно. Согласен. Понимаешь, Лив, на этот раз все не так. На этот раз простое объяснение — чертова обманка.

Несколько мгновений Оливия молчала. Я уже задумался — не догадалась ли она, кто главное действующее лицо этого простого объяснения.

— Ты ведь с Кевином очень давно не виделся, — заговорила Оливия, тщательно подбирая слова. — Ты уверен, что…

— Да, да, да! Совершенно уверен. Последние дни я провел с ним. Он остался тем же парнем, которого я помню. Шевелюра погуще, добавил по паре дюймов во все стороны, но в целом — тот же самый, ошибиться невозможно. Я знаю все главное, что стоит о нем знать: он не был ни убийцей, ни самоубийцей.

— Ты пытался объяснить это Снайперу?

— Конечно, пытался. Как об стенку. Этого он не хотел слышать, а значит, не слышал.

— А если поговорить с его начальником? Он послушает?

— Нет, конечно. Ни в коем случае. Только все испорчу. Снайпер предупредил меня, чтобы я не путался под ногами, и будет следить, чтобы я не путался. Если я полезу через его голову и суну любопытный нос, да еще если пострадает его драгоценный процент раскрываемости, Кеннеди только сильнее упрется. Что мне делать, Лив? Что? Что делать?

Оливия задумчиво смотрела на меня умными серыми глазами.

— Возможно, Фрэнк, лучшее, что можно сделать, — это отойти, хотя бы на время, — мягко сказала она. — Что бы ни говорили, Кевину уже ничего не повредит. А когда пыль осядет…

— Нет. Ни за что. Я не буду стоять и смотреть, как его превращают в козла отпущения только потому, что он умер и не может дать сдачи. Я, черт подери, дам сдачи за него.

— Папа? — тихо окликнула меня Холли.

Мы с Оливией подскочили до потолка. Холли, в ночнушке с Ханной Монтаной, стояла на пороге, держась за ручку двери и поджимая пальцы ног на холодных плитках пола.

— Иди спать, милая, — быстро сказала Оливия. — Маме и папе нужно поговорить.

— Ты сказал, кто-то умер. Кто?

Господи…

— Все в порядке, милая, — сказал я. — Просто человек, которого я знал.