Андрей Ильин - Настоящий полковник

— Я хочу дать показания.

— Ну и что?

— Дай мне бумагу и ручку.

— Тебе не положено.

— Позвони следователю. Скажи, что мне нужна бумага для записи показаний. Он разрешит.

— Ладно, позвоню.

Скоро надзиратель сунул в камеру листы и ручку.

— На. Пиши.

— Ну вот видишь. А говорил нельзя…

Полковник взял первый лист и стал писать. Про Боровицкого, администрацию, наркотики, аэродром. Больше всего про аэродром. Потому что он был по военному ведомству. И мог гарантированно заинтересовать тех, к кому он обращался.

Письмо получилось очень содержательным. И очень бестолковым. Сознательно бестолковым. В нем были указаны факты, но не были названы имена. Полковник говорил многое, но не говорил всего. Не говорил самого главного — кто был вовлечен в аферу с аэродромом. И кто из командования аэродрома сотрудничал с теми, чьих имен он не называл.

Полковник страховался. Он хотел быть нужным. Потому что нужные люди нужны больше, чем ненужные. И гораздо дольше, чем ненужные, живут.

Все! Полковник закончил письмо. Одно из самых важных писем в его жизни. Может быть, самое важное.

Перечитывать написанное Зубанов не стал. На это требовалось слишком много времени. Потому что в письме вместо слов, фраз и предложений были буквы. Одни только буквы. Бесконечный, без пропусков, запятых и точек ряд прописных букв. Сплошное АБВГДЕЖЗ…

Если письмо попадет в руки зеков, то они никогда не поймут, что там написано. Если генерала Федорова — он передаст его в отдел дешифровки, где текст раскроют в пять минут. Не такой уж он сложный. Если письмом завладеют следователи, то они, конечно, тоже попытаются расшифровать набор букв, но только вряд ли смогут. Потому что у них специалистов подобного профиля нет. И даже если они передадут письмо своим теневым боссам и те смогут распознать текст, то тоже ничего страшного не случится. По той причине, что ничего нового они не узнают. Они о себе гораздо больше знают, чем написано в письме.

Ну и, значит, можно рисковать. Даже если предположить, что встреча в бане — это ловушка и что тот зек не зек, а подсадка милиции.

Надо рисковать!

Полковник свернул два исписанных мелким почерком с двух сторон листа в трубочку. Сплющил ее, пробив по всей длине кулаком, затем прогладил, превратив в ленту. И эту ленту свернул в плотный свиток. Получился небольшой, наподобие бочонка лото, сверток. Письмо. Которое следовало опустить в почтовый ящик. Расположенный этажом ниже.

Как же опустить?

На нитке опустить.

Полковник задрал штанину, стянул с ноги носок и распустил верх носка на нитки. Нитки связал, получив единую, длинную бечеву.

Если исходить из высоты камеры плюс толщины бетонных перекрытий, то форточка ниже расположенной камеры должна была находиться в трех с небольшим метрах от этой.

Зубанов отмерил на бечеве три метра и сделал узелок.

Можно было опускать письмо в ящик.

Полковник открыл форточку, просунул письмо сквозь железные полосы намордника и вытравил бечеву.

Письмо пошло вниз.

Стоп, узел!

Послание зависло на уровне нижней форточки. Теперь его должны были заметить и…

Нить дернулась. И тут же ослабла.

Письмо попало в руки почтальонов. Которые, если это не игра милиции, передадут его дальше.

Полковник вытянул пустую нить назад и, разорвав на мелкие части, смыл в унитаз.

Вот и все!

Пододвинул к себе чистые листы бумаги и, исписывая их признаниями, стал рвать в клочки. Листы быстро закончились.

— Бумагу давай! — заорал он.

— Я же давал! — удивился надзиратель.

— Кончилась.

— Как кончилась? Ее же было до…

— Да вот она. Вся.

— Вот это? Ты зачем ее изорвал? Я тебе зачем ее давал?!

— Нервничаю я.

— Ну и нервничай! При чем здесь бумага? Зачем бумагу рвать?

— Ну я же говорю, нервничаю! Как писатели. У которых роман не получается.

— Ну, значит, пиши на газете. Раз такой нервный.

— Бумагу давай!

— Да пошел ты!

Окошко захлопнулось.

Ну и ладно. Не очень-то хотелось…

Полковник отошел от двери и лег на нары.

Все, что можно было сделать, он сделал. Оставалось ждать.

Зубанов вытащил бывший у него карманный календарь и проколол на нем еще один день. Сегодняшний день…

Через день еще один день.

Потом еще один.

И еще…

— Выходи!

— Куда выходи?

— Куда надо — туда выходи. С вещами выходи. Давай, давай. Быстрее!

Полковник собрал вещи и вышел.

— Пошел!

Прошли коридор. Дальше были общие камеры. «Значит, в общую камеру, — подумал полковник. — Интересно, в какую? В ту? Или в ту?» Оказалось, не в ту и не в другую.

— Направо.

Направо были памятные Зубанову кабинеты.

— Лицом к стене! Стоять!

Надзиратель толкнул дверь. Та приоткрылась.

— Товарищ майор, привел.

— Давай его сюда, — послышался голос. Надзиратель толкнул полковника в кабинет.

— Здорово, — недобро ухмыльнулся следователь. И потрогал пальцем налепленный чуть выше глаз крест-накрест пластырь. — Давно не виделись.

— По мне — лучше бы совсем не видеться.

— А я бы с удовольствием! Чтобы ты не заскучал!

— Заскучать мне не дадут. Ваши держиморды не дадут.

— Ладно, иди сюда. Полковник подошел к столу.

— Садись.

Сел на привинченную к полу табуретку.

— Распишись здесь, — следователь развернул на столе и подвинул ближе к Зубанову лист бланка. — Вот здесь, — подал ручку.

Полковник взял ручку, посмотрел на следователя и протянул ручку назад.

— Я не подписываю документы, содержание которых не знаю.

Следователь поморщился. И подчеркнуто официальным тоном, уводя взгляд в сторону, объявил:

— Следствие изменяет избранную в отношении вас меру пресечения. Вы отпускаетесь под подписку о невыезде. Вам запрещено покидать пределы города. В случае возникновения особых обстоятельств — вашей болезни, смерти близких родственников — вы обязаны известить о своих перемещениях органы следствия не позже, чем за сутки до отъезда. Вам все ясно?

— Теперь все!

— Распишитесь.

Полковник черкнул свою роспись. И, скрывая радость, спросил:

— Что-то еще?

— Ты не радуйся. Раньше времени. Следствие не закончено, и в любой момент мы можем вернуть тебя в камеру. Имеем право вернуть.

— Ну, если имеете — тогда конечно. Тогда не радуюсь. Тогда грущу.

— Вот возьми, — протянул следователь прямоугольную бумажку. — Это пропуск. На выход из здания. Ковальчук!

— Я, товарищ следователь!

— Отведи его.

— Куда?

— К выходу отведи. Вот его пропуск. На волю.

— Как же так? Он же…

— Иди. Дежурного я уже предупредил.

— Он же вас! И…

— Иди, я тебе сказал! Подследственный отпускается под подписку о невыезде.

Сопровождающий неопределенно пожал плечами. Скомандовал:

— Выходи!

Полковник пошел к двери. Но услышал, как следователь тихо окликнул его.

— Что?

— Гнить бы тебе здесь, падла! Кабы не защитники твои. Но ничего, еще не вечер. Еще увидимся…

— Защитники? Какие защитники? — переспросил полковник.

— Твои защитники. И не надо мне изображать дурака! Твои защитники! Которые до самой Генеральной прокуратуры…

— А может, это не защитники? Может, это просто правда восторжествовала?

— Что?! А ну, пошел отсюда! Быстро пошел! Пока я… Ковальчук!

— Тут я!

— Гони его отсюда! Чтобы глаза мои его…

— А ну, пошел! А ну, быстро! Полковник, не оглядываясь на сопровождающего, пошел по коридору.

— Стой! Стой, я сказал! Полковник замедлил шаг.

— Ну чего тебе?

— Руки за спину!

— Шалишь! Я теперь не твой. Не гражданин. Я теперь товарищ! И значит, могу держать руки где угодно. А не только на спине и затылке.

Кончилось твое время, гражданин начальник!

Зубанов демонстративно сунул руки в карманы и не спеша пошел по коридору. Который начинался в тюрьме, а заканчивался на свободе.

Все! Конец его заключению. Вернее, злоключениям в заключении. Хочется надеяться, что больше сюда он…

Хотя, с другой стороны, что ждет его на свободе, тоже неизвестно. Здесь хоть стены, решетки и менты с пистолетами защищают. А там, на улице… там со всех сторон сквозняком продувает.

Вот и думай теперь, где лучше? Там, где лучше? Или где хуже?! Или где совсем невмоготу!..

Глава 36

В отдельном кабинете ресторана сидели трое мужчин. Пили, ели и разговаривали. Пили и ели мало. Разговаривали много. И нервно.

— Кто?! Кто это сделал? Кто его смог?..

— Генеральная прокуратура его смогла.

— Шутишь!

— Кабы так. Генеральная прокуратура рекомендовала изменить меру пресечения.