Стивен Кинг - Долорес Клэйборн

А! Спасибо. В самый раз пришлось. Нет, убери ее. Одного глотка хватит, чтоб насос заработал, а от второго как бы трубы не закупорило.

Ну ладно. Значит, так.

Девятнадцатого в ночь я спать легла в такой тревоге, что меня от нее чуть не вытошнило, — по радио предупредили, что назавтра не исключается дождь. Я только о том думала, как я все это сделаю, да с духом собиралась, и совсем у меня из головы вон, что день-то может оказаться дождливым. Ложусь, а сама думаю: ну, буду теперь до утра с боку на бок ворочаться. А потом думаю: цыц! Попробуй только, Долорес! Я тебе сейчас все объясню: чертову погоду ты изменить не можешь, да и чего про нее думать? Ты знаешь, что попробуешь разделаться с ним, пусть даже весь день дождь как из ведра льет. Теперь на попятный уже поздно. Я это хорошо понимала, а потому закрыла глаза и как провалилась.

Суббота — двадцатое июля тысяча девятьсот шестьдесят третьего года — наступила. Утро было жаркое, облачное и душное. По радио сказали, что дождя скорее всего не будет — может быть, отдельные грозы вечером, но облачность сохранится весь день, и шансов у жителей побережья наблюдать затмение примерно пятьдесят на пятьдесят.

Но у меня словно груз с плеч свалился, и, когда я пошла к Вере помогать с поздним завтраком а-ля фуршет, который она запланировала, на душе у меня спокойно было, и все тревоги позади остались. Облачность ничему не мешала, понимаете? Пусть бы даже иногда и дождь начинался, лишь бы на весь день не зарядил. Ведь все равно постояльцы отеля будут на крыше, а гости Веры — посреди пролива в надежде, что облака хоть на минуту разойдутся и они увидят то, что при их жизни больше не повторится… Во всяком случае, в Мэне. Надежда — большая сила, сами знаете, а уж лучше меня этого никто не знает.

Помнится, у Веры с пятницы ночевало восемнадцать человек, но у стола утром их куда больше собралось — побольше тридцати, коли не все сорок. Остальные, кто был приглашен с ней плыть — почти одни местные, не с материка, — должны были собраться на пристани к часу дня, а старушка «Принцесса» отплывала в два. К началу затмения — в четыре тридцать примерно — первые два-три бочонка пива уже выпиты будут.

Я думала, Вера будет сплошной комок нервов и готова вот-вот сорваться, но иногда, думается, у нее настоящая привычка выработалась меня удивлять. На ней была такая бело-красная свободная штука — их вроде бы назвали кафтанами, — волосы она стянула на затылке в конский хвост, совсем не похожий на прически, за которые она по пятьдесят долларов платила в те дни.

Она все ходила и ходила вокруг длинного стола, который приказала накрыть на задней лужайке около розария, разговаривала и смеялась со всеми своими друзьями — по большей части из Балтимора, если судить по их виду и голосам. Но в этот день она стала совсем другой, чем была всю предыдущую неделю. Помните, я вам сказала, что она носилась, как Моисей на мотоцикле? А в этот день она больше на бабочку смахивала, порхающую среди цветов, и смех у нее был не такой визгливый и громкий.

Она увидела, как я внесла поднос с омлетиками, и быстро пошла ко мне отдать распоряжения, но походка у нее была другой, чем все эти дни, будто ей хотелось побежать вприпрыжку, а с лица у нее не сходила улыбка. Я подумала: она счастлива, вот и все. Смирилась с тем, что ее дети не приедут, и решила, что все-таки будет чувствовать себя счастливой. Вот словно бы и все… если только не знать ее, не знать, как редко Вера Донован бывает счастлива. Вот что я тебе скажу, Энди, с тех пор я ее еще тридцать лет знала, а вот по-настоящему счастливой больше, пожалуй, ни разу не видела. Спокойной и довольной — да, и смирившейся. Но счастливой? Сияющей и счастливой, будто бабочка, порхающая над цветущим лугом в жаркий день? Нет и нет.

— Долорес! — говорит она. — Долорес Клейборн!

А я даже не заметила, что она меня девичьей фамилией назвала, хотя в то утро Джо был еще жив и здоров и прежде она никогда так не делала. А когда потом вдруг вспомнила и сообразила, меня дрожь пробрала, точно кто-то по моей будущей могиле прошел. Есть такое поверие.

— Доброе утро, Вера, — отвечаю. — Жалко, что утро пасмурное.

Она посмотрела вверх на низкие летние тучи, потом улыбнулась.

— К трем часам прояснится, — говорит.

— Вы так говорите, будто заказ такой дали солнцу, — говорю я.

Конечно, я только подшучивала, но она серьезно так кивнула и говорит:

— Вот именно, дала. А теперь, Долорес, беги на кухню проверь, почему дурак-официант не принес свежего кофе.

Ну, я сразу пошла, но четырех шагов не сделала, как она меня снова окликнула — словно два дня назад, когда сказала, что иногда женщине надо быть стервой, чтоб выжить. Я обернулась и жду, что она мне опять то же самое скажет. Только нет. Стоит в красивом красно-белом платье-палатке, руки в боки уперла, волосы через плечо перекинуты — больше двадцати одного года в утреннем свете ей бы никто не дал.

— В три, Долорес, солнце засияет! — говорит. — Вот сама увидишь!

Есть они кончили в одиннадцать, а к двенадцати в кухне только я с девочками осталась, потому как поставщик с официантами перебрались на «Принцессу островов» готовиться ко второму действию. Сама Вера отправилась в порт довольно поздно — сама повезла трех-четырех последних гостей в старом форде «рэнч-вэгон», которым пользовалась на острове. Я мыла посуду до часу или около того, а потом сказала Гейл Лейвск, которая в тот день была у меня первой помощницей, что у меня голова разболелась и поташнивает, так я пойду домой, ведь уборка почти кончена. Когда я уходила, Карен Джолендер мне на шею бросилась и сказала «спасибо», а сама снова заплакала. Сколько лет я ее уже знаю, а глаза у нее всегда на мокром месте.

— Не знаю, кто тебе что говорил, Карен, — сказала я, — но благодарить тебе меня не за что… Я ничего же не сделала.

— Никто мне ничего не говорил, — отвечает, — только я знаю, это все вы, миссис Сент-Джордж. Никто другой не смеет слова сказать поперек старой ведьме.

Я поцеловала ее в щеку и сказала, чтоб она больше ни о чем не беспокоилась, если только не начнет снова тарелки ронять.

Я помню все, что было, Энди, — все. Но с той минуты, когда я вышла от Веры и свернула на Сентер-Драйв, я словно бы сон вспоминаю, самый яркий, словно бы самый настоящий, какой только в жизни бывает. Иду, а сама думаю: «Я иду домой убить моего мужа, я иду домой убивать моего мужа», — будто забиваю это себе в голову, точно гвоздь в очень твердое дерево, вроде тикового или эбенового. Но теперь, вспоминая, вижу, что в голове-то это у меня прочно засело. А вот сердце не понимало.

Хотя, когда я до поселка дошла, было всего пятнадцать минут второго и до затмения больше трех часов оставалось, улицы такие пустые были, что жутко делалось. Мне даже вспомнился городок на юге штата, где, говорят, ни единого жителя не осталось. Тут я поглядела на крышу «У порта», и опять меня жуть взяла. По ней уже человек сто бродило, когда не больше, и все на небо посматривают, точно фермеры в пору сева. Поглядела вниз на пристань — вижу «Принцесса» у причала стоит, сходни спущены, а на автомобильной палубе вместо машин народу полно. Расхаживают с бокалами в руках — устроили себе прием с коктейлями на открытом воздухе. И пристань вся людьми забита, а в проливе уже не меньше пятисот всяких лодок и яхт болтается — никогда я столько их сразу там не видела. Якоря бросили и ждут. Смотрю, вроде бы все — и на крыше, и на пристани, и на «Принцессе» — уже черные очки надели, а в руках видеоскопы держат. Никогда такого дня на острове не было — ни прежде, ни потом, — и даже не будь у меня в мыслях того, что в них было, думается, мне все равно почудилось бы, будто я во сне.

Бар, конечно, открыт был — затмение там или не затмение. По-моему, подонок этот будет торговать и в утро Страшного Суда. Я зашла, купила бутылку «Джонни Уокера» и по Восточной дороге домой вернулась. Бутылку я сразу Джо отдала — просто на колени ему положила. Потом вошла в дом, достала пакет с Вериными видеоскопами и отражателями, а когда снова вышла на крыльцо, он, вижу, бутылку перед глазами держит и на свет ее разглядывает.

— Будешь пить или только любоваться? — спрашиваю его.

Он поглядел на меня вроде бы с подозрением и говорит:

— Какого черта, а, Долорес? В честь чего, а?

— Подарок, чтоб затмение отметить, — говорю, — а если тебе не хочется, так и вылить недолго.

И протягиваю руку, но он живо бутылку отдернул.

— Что-то ты последнее время чертову манеру завела мне подарки делать, — говорит. — Такое пойло нам не по карману, затмение там или не затмение. — А сам уже из кармана складной нож тащит и откупоривает.

— По правде сказать, не только в затмении дело, — говорю. — Просто на душе у меня так хорошо, так легко стало, что хотелось своим счастьем поделиться. А поскольку я заметила, что ты счастье больше из бутылки сосешь…