Потерянный Ван Гог - Сантлоуфер Джонатан

Обладая тонким чутьем, позволявшим ему определять, когда дела идут хорошо, когда плохо, он менее чем за шесть лет прошел путь от военного офицера до президента рейхстага и рейхсмаршала, маршала империи, став человеком номер два у Гитлера. Но теперь он знал, что дела идут не очень хорошо; стало ясно, что ход войны повернулся против гитлеровцев. Через несколько месяцев все будет кончено.

Но и на этот случай у него имелся план.

Здесь, в Каринхалле, большом особняке, который он построил в лесу Шорфхайде, в часе езды от Берлина, уединенном и скрытом от посторонних глаз, он собрал более четырех тысяч произведений искусства, добытых у еврейских коллекционеров из Германии и других стран. Их владельцев, обобрав до нитки, отправляли в концентрационные лагеря, которые сам Геринг и создавал. Он начал перевозить произведения искусства еще два года назад, часть из них – в переоборудованную соляную шахту в Австрии, а теперь, с приближением Красной Армии, он перевозил оставшееся в бункеры и туннели или закапывал в саду. Но часть работ была отобрана для отправки за рубеж. По всей стране его люди собирали ящики для арт-дилеров и галерей в Америке; несколько самых крупных предназначались для галереи Бухгольца, ее директор был другом рейха – еврей, который променял выживание на прибыль. Когда война закончится, произведения искусства будут проданы и рассеяны по всему миру, а солидные комиссионные осядут в кармане Геринга, который к тому времени переберется в Южную Америку.

Это был его последний день в Каринхалле, названном в честь его первой жены, тело которой было предано земле на территории поместья. Геринг редко испытывал меланхолию, но его печалило сознание, что он никогда не вернется в эти роскошно обставленные комнаты. Бальный зал, библиотека, бассейн, обширный чердак, где размещались его модели поездов и самолетов, сбрасывавших миниатюрные бомбы, роскошные охотничьи вечеринки, которые он устраивал на территории, львы, которых он позаимствовал из Берлинского зоопарка – со всем этим придется расстаться, все кончено. Но он возьмет с собой все, что сможет.

Вскоре ему предстоит ехать на празднование дня рождения Гитлера, а оттуда отправиться в Берхтесгаден, на юг Германии. Геринг посмотрел в панорамные окна, словно пытаясь запомнить раскинувшиеся вокруг земли и лес, затем оглядел комнату в последний раз; он уже отдал приказ небольшому подразделению военно-воздушных сил, которыми он командовал, сровнять с землей поместье, как только Советы подойдут к нему. Эта мысль причиняла ему боль, но это было необходимо, а от этой боли у него было временное средство – он вынул из кармана пузырек и на виду у всех закинул в рот две таблетки паракодеина: его пристрастие к морфию ни для кого не было секретом.

Люди, упаковывавшие произведения искусства, работали быстро, два вспотевших солдата в форме заполняли ящики для галереи Бухгольца в Нью-Йорке – города, который они мечтали увидеть, но никогда не увидят. Картины, выбранные директором галереи Куртом Валентином, были выставлены вдоль одной стены: важные работы Пикассо, Брака, Сезанна, Гогена, Ван Гога, Бекмана, все дегенеративные картины, которые принесут солидный куш в Соединенных Штатах. Люди, упаковывавшие работу, ничего не знали об искусстве и о том, зачем оно кому-то понадобилось, но они были хорошими солдатами, которые выполняли приказы даже сейчас, перед лицом поражения, в надежде, что рейхсмаршал вспомнит об их тяжелой работе и верности, когда придет время.

Один из них, молодой человек из скромного баварского городка, поднял с пола небольшую картину, упавшую лицевой стороной вниз, портрет женщины в черно-белых тонах с реалистично нарисованной слезой в глазу.

Это была одна из немногих работ, которые ему здесь понравились.

– Это тоже? – спросил он другого солдата, показав картину.

– Спроси у Дер Айзерна, – ответил тот, пожав плечами. Прозвище Геринга было «Железный человек».

Молодой баварский солдат взглянул через комнату туда, где рейхсмаршал отчитывал солдата за неуклюжую работу, щелкая хлыстом в нескольких дюймах от его лица. Нет, он ни о чем не будет спрашивать рейхсмаршала. Вместо этого парень упаковал портрет женщины в ящик с другими картинами, отправлявшимися в Нью-Йоркскую галерею, и подумал, что у картины больше шансов уцелеть, чем у него.

46

Музейная площадь находилась всего в нескольких кварталах от нашего отеля. Она чем-то напоминала кампус: открытая и просторная, с дорожками и газонами, где люди слонялись без дела или выстраивались в очередь к одному из трех стоявших здесь музеев. День был прекрасный, весна в самом разгаре, голубое небо с ватными облаками отражалось в изогнутом стекле музея Ван Гога.

На несколько минут раньше назначенного на девять утра времени мы с Аликс тоже встали в очередь. Охранник как раз начал впускать людей, когда к нам через лужайку торопливо подошла какая-то женщина.

– Люк Перроне? – спросила она, чуть запыхавшись. – Я подруга Джуда, Каролин Кахилл. Кар-о-лин, – повторила она для пущей выразительности.

Джуд не входил в подробности, и Каролин оказалась совсем не такой, как я ожидал. На вид ей было за шестьдесят, хотя кожа у нее была гладкая, глаза ясные и голубые с привлекательными морщинками, белоснежные волосы – поразительно красивая стройная женщина почти моего роста. На ней были черные джинсы в обтяжку и блейзер, переливавшийся, как змеиная кожа.

Она восхитилась золотым медальоном Аликс. «Это мамин», – сказала Аликс и в ответ похвалила куртку Каролин. «Имитация питона», – пояснила та и рассказала, где такой можно купить, и предложила сводить ее, и Аликс согласилась. Мне пришлось прервать их общение, указав, что охранник уже спрашивает наши билеты, и они рассмеялись, словно давние подружки.

В музее свет струился сквозь стеклянный потолок и отражался от хромированного эскалатора, который повез нас вниз, в углубленный вестибюль и книжный магазин, за которым находилось широкое, тускло освещенное помещение, всю дальнюю стену которого занимала фреска с изображением глаз Ван Гога.

Каролин заметила, что здесь все автопортреты Ван Гога – «кроме последнего, того, который исчез с его похорон».

Мы с Аликс переглянулись, но прежде чем я успел что-либо спросить, Каролин добавила: «Я тоже лишилась картины, принадлежавшей моему дедушке. Это был не портрет, а очень известная картина, версию которой вы увидите наверху».

Я вспомнил: Джуд упоминал, что у ее деда или прадеда была какая-то знаменитая картина Ван Гога. Мы прошли в комнату автопортретов: некоторые остались в набросках, другие были почти или полностью закончены, одни в его знаменитой соломенной шляпе, другие с трубкой. Было несколько фотографий молодого Винсента, почти мальчишки, другие – постарше, хотя совсем старым Ван Гогу не довелось побывать.

Каролин указала нам на одну из двух картин в коробках из плексигласа, стоявших на подставках в центре зала: Винсент в соломенной шляпе, похожей на ту, что висит в нью-йоркском музее Метрополитен, изо рта у него свисает трубка, нижняя губа ярко-розовая, брови подчеркнуты так, что придают выразительность задумчивому взгляду. «При взгляде на эту картину кажется, что мы знали его лично, правда? – сказала Каролин, и она была права. В картине было что-то живое.

– Я чувствую, улавливаю смысл в картинах, – продолжала она. – И в людях тоже всегда чувствовала. Я в некотором роде эмпат. Возможно, это из-за моего воспитания… Трагедия, которую пережила моя семья, то, чему я не была свидетелем, но что передалось мне в… чувствах.

Аликс спросила, что это была за трагедия, но она махнула рукой.

– Не сейчас. Потом как-нибудь – И она обратила наше внимание на дату картины: 1887. – Винсенту здесь тридцать четыре года.

На три года моложе меня, хотя мне он показался старше; потрепала его жизнь.

– Он написал их за те два года, что жил со своим братом Тео в Париже, – заметила Аликс, когда мы переходили от портрета к портрету: некоторые из них были написаны в одном году, но все были такие разные, что казалось, существовало несколько Винсентов. Наверное, так оно и было, в зависимости от его настроения и состояния психики. Я остановился у другой коробки из оргстекла, на этот раз с маленькой прямоугольной палитрой и несколькими частично выдавленными тюбиками краски, и на миг словно увидел Винсента, который водил большим пальцем по палитре, смешивая цвета. Я мог бы простоять там целый час, если бы Аликс меня не подтолкнула.