Черное Сердце (ЛП) - Уэзерли Анна-Лу

«Спокойной ночи, мамочка Мишка»… Я люблю тебя, — говорит она, прежде чем повернуться, чтобы уйти. Но когда она поворачивается, ей кажется, что она видит движение, и она резко разворачивается назад, воздух непроизвольно покидает ее тело во внезапном вздохе. Рука Киззи дергается.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Она бросается к кровати, хватая оскорбительный придаток Киззи. Теперь Киззи булькает, из ее горла вырываются короткие хриплые вдохи, она отчаянно цепляется за жизнь. Данни-Джо охватывает паника; прилив неистовой энергии заставляет ее сосредоточиться. Этого не должно было случиться. Она хватает подушку из-под головы Киззи и накрывает ею ее лицо.

«Тупая гребаная мумия-медведица»… Посмотри, что ты наделала… Посмотри, что ты заставила меня сделать… Ты все испортила, эгоистичная, тупая сука!»

Киззи не может бороться, по крайней мере физически, она истекает кровью уже несколько часов, жизнь медленно покидает ее вены. Подпитываемая притоком кортизола, Данни-Джо с силой прижимает подушку к лицу, оказывая все большее давление, пока Киззи снова не успокаивается. Ее руки дрожат, когда она осторожно убирает подушку. Она почти ожидает, что она сядет или снова начнет бороться за дыхание, но она неподвижна. Она проверяет пульс у нее на шее. Ничего. Она мертва. На этот раздействительно мертв. Грубо потянув Киззи за волосы, она кладет подушку обратно под голову и с отвращением отбрасывает ее. Момент ее безмятежности был разрушен. Мумия-Мишка все испортила. Она на мгновение присаживается на край кровати, собираясь с духом, ожидая, пока ее дыхание выровняется. Как только ее сердцебиение начинает успокаиваться, она встает и, на этот раз не оборачиваясь, чтобы посмотреть на дело своих рук, выходит из квартиры, тихо закрыв за собой дверь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Лайм, базилик и мандарин. Приятное сочетание: цитрусовое и землистое, уникальное и пьянящее в аромате, наверное, поэтому оно навсегда осталось в моей памяти. Ассистентка Джо Мэлоун облепила меня, как дешевый костюм, спрашивая, для кого это, объясняя верхние ноты аромата и все такое прочее. Я потратил на это время впустую. С таким же успехом она могла бы говорить о лайме с базиликом и «Мандаринах» в буквальном смысле. Очевидно, что она работает на комиссионных, и мне немного жаль ее, должно быть, нелегко все время быть такой оптимистичной в надежде совершить продажу. Тем не менее, я доволен собой, потому что мое чутье, или, точнее, мой нюх, меня не подвел. Я связался с горничной отеля La Reymond, и они дали мне список всех бесплатных туалетных принадлежностей, которые должны были быть в номере Бакстера в тот день, только они не смогли уточнить, какое именно масло для ванн использовалось: в списке было просто указано «выбор» продукции Jo Malone. Но я знала, что чувствовала этот запах раньше. У Рейчел раньше была свеча с таким же ароматом. Она время от времени зажигала ее, обычно перед тем, как к нам приходили гости, потому что от этого вся квартира хорошо пахла. Помню, однажды я прокомментировал это, и она назвала мне его название. В то время это было неуместно, слова, сказанные мимоходом, вы знаете, но я, должно быть, записал это подсознательно, название и запах. Рейч любила их за аромат базилика; как шеф-повар, она разбиралась в травах и специях. По ее словам, эти свечи стоили целое состояние. И, большую часть ста фунтов спустя, я выхожу из магазина, понимая, что она не ошиблась. Я покупаю масло для ванн и свечу — для Рейч и для нашей квартира — и я знаю, что, зажигая ее, мне придется постараться думать о ней, а не о теле Найджела Бакстера в ванне. Теперь, когда я думаю об этом, я почти уверен, что почувствовал этот запах и на моем мимолетном свидании с Флоренс. Думаю, он популярен, что здорово для Джо Мэлоун — и довольно дерьмово для меня.

Крэйг Мазерс проникает в мои мысли, когда я ухожу со своими покупками. Я не знаю, зачем я пошел в дом его матери прошлой ночью. Я не совсем уверен, чего я хотел, и, оглядываясь назад, я немного испугался. Я чувствовал, как злость и обида растут внутри меня, как термометр, Как я сделал путешествие, чувство несправедливости, что он, Мэтерс, живет и дышит, что он отправится домой, к матери и отцу, к своей подруге; он получает смеяться и кушать, улыбаться и петь, и заниматься любовью, быть нормальным снова. Он оставляет прошлое позади; у него есть шанс начать все сначала, простить себя и двигаться дальше. Я полагаю, что он уже простил себя, я имею в виду, и я представляю, что говорят его семья, его девушка, обнадеживающие слова любви и поддержки, которые они ему говорят: «Ты отсидел свой срок, сынок, ты заплатил за свою ошибку, теперь пришло время начать все сначала, время начать жить, простить себя и двигаться дальше».

Что ж, я здесь, чтобы напомнить ему; я здесь, чтобы убедиться, что он никогда не забудет, что он сделал, жизни, на которые повлияли его действия, волновой эффект смерти моей девочки. Я хочу, чтобы Мазерс знал, что, хотя его семья, возможно, и дала ему отпущение грехов, я этого не делал и никогда не сделаю. Говорят, что ты роешь две могилы, когда жаждешь мести, и большую часть своей жизни я соглашался с этим утверждением. Но теперь, теперь я понимаю, преступления возмездия, свидетелями которых я был, естественное человеческое желание причинить боль тому, кто причинил боль тебе, разрушил твою семью, твою жизнь, твое будущее. Теперь я понимаю, что побуждает человека сравнять счет. И мне это не нравится, мне не нравится, что это заставляет меня чувствовать, но, тем не менее, я это чувствую. Убийственные мысли приходят мне в голову, когда я резко поворачиваю направо; Я представляю Мазерса, стоящего посреди дороги, его крысиные черты лица выцветают в свете фар дальнего света, он прикрывает лицо рукой, чтобы защитить глаза, когда я нажимаю на акселератор…

Дом матери Мазерса был довольно скромным полуподвалом, расположенным в пригородном тупике недалеко от Саутгейт. Он был уединенным и находился в стороне от дороги. Я полагаю, хорошая дорога, такая, по которой мог бы жить строитель, который не так уж плохо устроился для себя, — такая, какой вы и ожидали. Я припарковался у дерева несколькими домами дальше, убедившись, что мне хорошо видна входная дверь в георгианском стиле. У входа горел свет, люди были дома. Я уставился на дом, не в силах оторвать от него глаз ни на секунду на случай, если я что-то упустил, чего не знаю. Я не мог сказать, как долго я сидел там, наблюдая, ожидая, но через некоторое время женщина вышла из дома. Я не узнал ее, но предположил, что это мать Мазерса. Увидев ее, я теперь вспомнил ее по судебному делу, медно выглядящую блондинку в ярких костюмах и с густым макияжем, немного похожую на Пегги Митчелл из Eastenders» В то время я так и думал. Однажды во время расследования дела о непредумышленном убийстве она посмотрела мне в глаза, и я помню, что подумал, какой грустной она казалась. Мы никогда не разговаривали, но у меня сложилось впечатление, что она была типичной женщиной, немного грубой, но доброй, и что ей было жаль меня, своего сына, саму себя. Волосы у этой женщины были темнее, может быть, короче, что навело меня на мысль, что это могла быть не одна и та же женщина. С ней была собака, один из тех английских бульдогов с повязками на глазах и вздернутым носом. Она была на другой стороне улицы, и я отвернулся, схватил свой телефон и притворился, что смотрю на него, пока она не прошла мимо. Я посмотрел на часы и понял, что просидел возле дома Мазеров почти два часа. Это вернуло меня к реальности, и как только она исчезла в зеркале заднего вида, я завел двигатель и уехал.

По дороге домой я поговорил сам с собой и решил, что никогда больше не хочу видеть лицо этого человека, и что с моей стороны было глупо и безрассудно ехать туда, но это битва воль между когнитивным диссонансом, который я чувствую, церебральным противостоянием в моем мозгу, в буквальном смысле, между хорошим и плохим. И я боюсь, что это будет битва не на жизнь, а на смерть…