Майкл Грубер - Фальшивая Венера

Утром в воскресенье я повел ребят в Китайский квартал, и в ресторане у Мило случился приступ кашля. Сначала я решил, что он поперхнулся, я вскочил с места, а он закинул голову назад, и у него была перекрыта трахея, стали синеть губы, тогда я уложил его на пол и делал искусственное дыхание в сочетании с закрытым массажем сердца до приезда «скорой помощи». К тому времени лицо Мило стало серым и матовым, словно мешок корпии. Затем, когда в клинике Нью-Йоркского университета узнали, что у меня нет медицинской страховки, мне сказали, что Мило отправят в больницу «Бельвю», как только его состояние станет стабильным, а я сказал, что у него наследственная прогрессивная легочная дистрофия и его здесь уже лечили, и заставил глупую медсестру позвонить доктору Эрлихману, после чего она неохотно взяла мою кредитную карточку — она взяла бы ее с еще большей неохотой, если бы узнала, что на карточке уже давно нет ни гроша. Из клиники я позвонил Лотте, и прежде, чем успел сказать хоть слово, она выпалила, что все мои картины проданы, что на всех пяти актрисах краснеют маленькие точки, но на этот раз я даже не попытался сделать вид, будто мне есть до этого хоть какое-то дело, и рассказал ей о нашем мальчике. Лотта примчалась в приемное отделение, и мы сидели там до тех пор, пока нам не сообщили, что на этот раз все обошлось, и тогда Лотта осталась ждать, а я отвез Розу обратно в студию.

После того как Роза уснула, я уселся на пожарной лестнице в теплой куртке и курил одну сигарету за другой, размышляя о том, что я — малыш Веласкес (странные вещи порождает рассудок, надо будет поговорить об этом с Шелли). Накурившись до рези в горле, я забрался через окно обратно в студию, сел за стол и подсчитал свои богатства: двадцать пять тысяч за портреты актрис плюс обещанная неустойка от «Вэнити фейр» — дадут тридцатник, достаточно, чтобы расплатиться с самыми неприятными долгами, а предложенная Слотски работа в Италии решит на обозримое будущее все проблемы; мне придется на какое-то время полностью переложить на Лотту заботу о детях, но что еще я могу сделать? Она не станет возражать, если речь будет идти о действительно серьезных деньгах; в конце концов, можно будет нанять няню. Я пришел к выводу, что смогу наконец разобраться даже с долбаными счетами за лечение и получу возможность передохнуть.

Через два дня журнал прислал неустойку: поразительно оперативная выплата, должно быть, Герштейн чувствовал себя страшно неудобно. Лотта обналичила чеки, выписанные за картины, и минут двадцать я купался в деньгах, прежде чем начал сам выписывать чеки. Почти половина всей суммы должна была бы достаться налоговому управлению, долги за прошлые годы и выплата за этот, но я не смог заставить себя пойти на это. Вместо этого я договорился о встрече с Сюзанной — моим самым назойливым паразитом, — затем последовали аренда студии, телефон и выплаты по четырем кредитным карточкам, обремененным счетами за медицинское обслуживание, пластиковому спасательному кругу, на котором держалась жизнь Мило, а затем я отправился колесить по городу с пачкой наличных, возвращая деньги всем тем, кто одалживал мне сотню-другую, не надеясь получить свои деньги обратно.

А Мило выписался из клиники, похожий на старую овсянку. Я просидел с ним какое-то время, пытаясь его приободрить, и, разумеется, это он меня приободрил, как это всегда у нас бывает. Он развеселил и Еву, нашу няню, которая и в лучшие моменты склонна к славянской депрессии, но все равно, слава богу, она у нас есть. Ева из Кракова, она одна из тех редких польских девушек, кто, приехав в Америку работать няней, действительно устроилась на такую работу, а не попала в один из славянских борделей, похоже, ставших наиболее характерной чертой глобализации.

Не знаю, что в больном ребенке такого, с чем нам, современным людям, так сложно иметь дело; по злой иронии искреннее горе практически невозможно, ты думаешь: «О, какая банальность», как будто твоя жизнь роман, а это дешевый литературный прием, и, разумеется, настоящей веры больше нет, по крайней мере ее нет у меня. Помню, я читал у Хемингуэя что-то в том духе, что, если у человека умрет сын, он больше не сможет читать «Ньюйоркер». Это гложет, гложет. Мне приходят всяческие дьявольские мысли вроде того, что пусть он был бы лучше маленьким куском дерьма, а не самым лучшим ребенком в мире, красивым, талантливым и добрым, насквозь порядочным, и тогда мне не было бы так больно, но, может быть, родители ужасных детей мыслят иначе, по телевизору показывают, как мамаши серийных убийц плачут в зале суда, жалея своих малышей. Откуда у Мило эта жизнерадостность? Что это — издевательский подарок, сделанный Всемогущим? Сосунок, тебе отпущено жить всего двенадцать лет, так что вот тебе дополнительная помощь от Святого Духа? Еще один вопрос, который я решил обсудить с Шарлоттой.

Я отвез ребят в Бруклин, а затем сел в метро и поехал на медицинский факультет. Когда я назвал себя, секретарша сказала, что доктору Зубкоффу хотелось бы встретиться со мной перед началом сеанса, и указала, куда пройти. Шелли был у себя в кабинете; он предложил мне сесть и достал папку. Обычный разговор ни о чем, а затем он сказал:

— Давай поговорим о тех галлюцинациях о прошлой жизни, которые у тебя были.

— Да, если это можно назвать галлюцинациями.

— А ты бы сам как это назвал? — терпеливым докторским тоном спросил он.

— Я заново переживаю прошлое, — сказал я. — Это не я, такой, какой я сейчас, вижу галлюцинации. Я действительно нахожусь в своем бывшем «я», переживаю заново какое-то мгновение независимо от того, могу ли я вспомнить это событие или нет. Это подлинные воспоминания.

— Понятно. Чем они отличаются от грез наяву, от сновидений?

— Вот ты мне и объясни, ты же врач. Откуда я знаю, что ты не галлюцинация? Откуда я знаю, что я сейчас не заперт в комнате, обитой изнутри мягким поролоном, а все происходящее мне только кажется? Помнишь, что сказал Дэвид Юм о пределах эмпирических наблюдений?

Зубкоффа это нисколько не развеселило.

— Давай просто примем за данность, — сказал он, — что окружающий мир существует вне нас и что мы с тобой сидим здесь. И мне известно, какие живые образы рождает сальвинорин. Это подробно описано в литературе. Меня сейчас беспокоит гораздо больше самый последний случай, когда ты, если судить по твоим словам, испытал чье-то чужое прошлое.

Как оказалось, подобная реакция на препарат не является нормальной, и Зубкофф горел желанием вытащить из меня все. Я рассказал о том, что случилось со мной во время последнего сеанса, а также передал предположение Слотски относительно вероятной личности этого Гито де Сильвы, добавив, что такого прилива творческой энергии у меня еще в жизни не было.

Зубкофф очень оживился и вывалил на меня кучу неврологической информации, из которой я почти ничего не понял, но суть сводилась к тому, что, на его взгляд, это различные области головного мозга откликались на воздействие химического раздражителя, вследствие чего я воссоздавал воспоминания о прошлых событиях. Это все равно как сон, сказал Зубкофф, на самом деле сны порождаются случайным шумом головного мозга, а мы воспринимаем этот шум как зрительные образы и события.

— Да, возможно, это и объясняет то, что я переживаю заново свое собственное прошлое, — согласился я. — Однако это никаким боком не подходит к тому, что я переживаю прошлое Диего Веласкеса.

Зубкофф, как мне показалось, несколько странно посмотрел на меня.

— Мы еще почти ничего не знаем о субъективных последствиях применения препарата. В этом и заключается главная цель моих исследований.

— Маловразумительный ответ, — заметил я.

Тут Зубкофф словно надел на себя профессиональные доспехи:

— Ну, ты художник, вот ты и вообразил себя знаменитым художником. Здесь мы наблюдаем в увеличенных масштабах то, что нам каждую неделю показывают в телешоу «Американский идол».

— Ты полагаешь, это мечта, воплотившаяся в видения?

— А чем еще это можно объяснить? — спросил Зубкофф, и тут я вынужден был с ним согласиться. — Но давай уменьшим дозу, хорошо? Похоже, у тебя повышенная восприимчивость к препарату.

После чего он занялся своими делами, передав меня Харрис, которая снова провела меня в маленький кабинет.

Я лег на кушетку. Харрис расставила на подносе маленькие мензурки и, выбрав одну, спросила:

— Вы не будете возражать, если мы наденем на вас удерживающие ремни? Это в целях вашей же безопасности.

Я ответил, что нисколько не буду возражать, и после того, как я пожевал вату, Харрис закрепила мне запястья и грудь прочными ремнями. Затем обычное парящее ощущение, и вот я уже стою у стола и толку́ пестом в ступе окись свинца, превращая ее в желтый порошок. Четыре створчатых окна в последнее время были закрыты ставнями, но теперь беспорядки в городе стихли и в комнате снова светло. Я ощупываю крупицы ярко-желтого порошка. Они еще слишком крупные, и я продолжаю толочь. Если я сделаю плохо, старик не станет меня бить, но это не имеет значения. Я должен сделать все хорошо, должен порадовать старика, потому что это мой долг, потому что этого требует честь моей семьи. Я постоянно ощущаю бремя семейной чести, иногда в переносице, иногда в животе, как будто это что-то живое, сама жизнь.