Стивен Кинг - Долорес Клэйборн

Есть у кого-нибудь платок?

Спасибо, Нэнси. Так о чем это я?

Ах, да.

Селена уехала; оставались мальчишки. Я попросила Джо позвонить его сестре в Нью-Глостер и попросить ее с мужем принять их на июль, как уже бывало пару раз, когда парни были помладше. Я боялась, что Джо не захочет расставаться с Маленьким Питом, но он, наверное, представил, как дома будет тихо, и ему это понравилось.

Алисия Форберт — так звали его сестру — сказала, что они будут рады видеть детей. Джек Форберт, похоже, был не так рад, но всем заправляла Алисия, и вопрос решился.

Проблема была в том, что ни Джо-младший, ни Маленький Пит не хотели уезжать. Я их не винила: мальчики Форбертов были уже тинейджеры и не очень-то возились с такой мелкотой. Но меня такие вещи остановить не могли. В итоге я просто надавила на них. Джо-младший сопротивлялся чуть дольше, пока я не сказала ему: «Подумай, это же отдых от твоего отца». Печально, что приходилось убеждать детей таким образом.

А потом они и сами были рады уехать — Джо после четвертого июля пил все больше, и даже Маленький Пит не находил его в таком состоянии очень уж привлекательным. Его пьянство меня не очень беспокоило; я ему даже помогала.

Когда он в первый раз открыл кухонный шкаф и обнаружил там непочатую бутыль виски, он прямо остолбенел — я думала, он упадет в обморок. Но потом он уже не задавал вопросов, а только пил. С четвертого июля до дня своей смерти Джо Сент-Джордж большую часть времени был под мухой, а в таком состоянии мужчину ничего не интересует.

Однако неделя до отъезда мальчишек была для меня не очень-то приятной. Я уходила утром к Вере, когда он валялся на кровати, храпел и вонял, как гнилой сыр. Приходила я в два или в три, и он торчал на веранде (он перетащил туда любимое кресло), читал «Америкэн» и прихлебывал виски прямо из бутылки. Он пил всегда один, мой Джо был не из тех, кого называют «душа нараспашку».

В «Америкэн» тоже писали о затмении, но, похоже, Джо всегда плохо понимал, что читал. Его волновали только коммунисты, участники маршей протеста («ниггеры из автобусов», как он их называл) и чертов католик в Белом доме. Узнай он тогда, что случится с Кеннеди через четыре месяца, он умер бы счастливым, этот подонок.

Я сидела возле него и слушала, как он рассуждает о прочитанном. Я хотела, чтобы он привык к моему обществу, когда я дома, но черт меня побери, если это было легко. Даже от выпивки он не сделался добрее, хотя с некоторыми это бывает.

По мере приближения великого дня я уходила от Веры все с большим облегчением, хотя дома меня ждал только пьяный вонючий муж. Она совсем спятила — металась по дому, все время проверяла свои приборы для наблюдения и звонила разным людям, приглашая их прокатиться вместе с ней на пароме.

В июне под моим началом было шесть девушек, а после Четвертого июля их стало восемь — такого количества дом Донованов еще не видел. Они вымыли и отчистили каждый уголок так, что все сияло, и застелили все до одной кровати. Пришлось даже поставить еще кровати в солярии и на веранде второго этажа. Она ожидала в день затмения человек двадцать гостей с материка, носилась повсюду, выкрикивая указания, и была совершенно счастлива.

Потом, сразу после того как мальчишки собрались и уехали к тете Алисии и дяде Джеку, ее хорошее настроение вдруг улетучилось. Или, скорее, лопнуло, как воздушный шарик. Только что она глядела весело и что-то напевала, а на другой день как-то сгорбилась, и в глазах ее опять появился тот взгляд, с каким она приехала на остров после смерти мужа. В тот день она уволила двух девушек — одна стояла на пуфике, моя окно в гостиной, другая болтала на кухне с рассыльным и смеялась. Эта другая даже заплакала, когда это случилось. Она сказала Вере, что училась с этим парнем в школе и не видела его с тех пор, сказала, что просит простить ее и не выгонять, иначе мать устроит ей взбучку.

Веру это ничуть не проняло.

«Есть и хорошие стороны, дорогая, — сказала она ледяным тоном. — Мать будет тебя ругать, зато ты хорошо посмеялась с этим парнем».

Девушка — ее звали Сандра Мэлкей — пошла прочь, повесив голову и рыдая во весь голос. Вера стояла в холле и притворялась, что смотрит в окно. У меня так и чесалась нога пнуть ее под задницу… но я ее и жалела. Я-то поняла, почему у нее испортилось настроение, — дети, которых она так ждала, не приехали, несмотря на паром и все прочие приманки. Может, у них были просто другие планы, как всегда у детей, но мне казалось, что размолвка между ними и матерью продолжалась.

Настроение Веры улучшилось, когда начали приезжать гости, но я все равно была рада, уходя каждый день домой, а во вторник она уволила еще одну девушку, Карин Джоландер, которая выбросила треснутую тарелку. Карин не плакала, уходя по дороге, но смотреть на нее было тяжко.

Видно, тогда я была на взводе, потому что, как только Карин ушла, я пошла разыскивать Веру. Она бродила по саду в своей соломенной шляпе и срезала розы так свирепо, как будто была не Верой Донован, а мадам Дюфарж, отрезающей головы.

Я подошла прямо к ней и сказала:

«Зря вы уволили эту девушку».

Она выпрямилась и смерила меня взглядом благородной девицы.

«Ты так думаешь? Рада услышать твое мнение, Долорес. Знаешь, каждый вечер, ложась спать, я так и спрашиваю себя: «Что бы сказала об этом Долорес Сент-Джордж?» Просто уснуть не могу».

Это меня еще больше взбесило.

«Долорес Сент-Джордж думает, — сказала я, — что она никогда не стала бы вымещать свои обиды на беззащитных людях. Она не такая стерва».

Челюсть ее отвалилась, как будто я открутила держащие ее болты. Похоже, она так удивилась, что даже не заметила моего испуга. Ноги у меня так дрожали, что я еле дошла до кухни, чтобы посидеть там и подумать. Я наблюдала в окошко над раковиной, как она продолжала срезать розы, и они падали в ее корзину, как мертвые солдаты с окровавленными головами.

Я уже собралась уходить, когда она захотела поговорить со мной. Душа у меня ушла в пятки — я не сомневалась, что она мне скажет, что не нуждается больше в моих услугах, в последний раз посмотрит на меня этим своим «поцелуй-мой-нижний-профиль» взглядом, и я пойду себе по дороге, как те девушки. Конечно, я бы почувствовала облегчение, но и обиду тоже. Меня никогда еще не выгоняли с работы. Короче, я собрала остатки сил и вошла в ее комнату.

Но когда я ее увидела, я поняла, что увольнять меня не собираются. Она смыла весь макияж, который был на ней утром, и похоже было, что она плакала. В руках она держала коричневый пакет, который и протянула мне.

«Что это?» — спросила я.

«Два бинокля и два рефлектора, — сказала она. — Я подумала, что вам с Джо может понадобиться. У меня, — она откашлялась и снова посмотрела на меня. Одно меня в ней восхищало — как она умела смотреть на людей, что бы она при этом ни говорила: — У меня остались лишние».

«Да? — спросила я. — Очень жаль».

Она отмахнулась и спросила, не собралась ли я ехать с ней на пароме.

«Нет, — сказала я. — Я посмотрю на это со своего крыльца вместе с Джо. А если он куда-нибудь провалится, пойду на Восточный мыс».

«Пусть провалится, — она смотрела на меня в упор. — Я хочу извиниться за сегодняшнее утро… и передай Мэйбл Джоландер, что я изменила свое решение».

Ей стоило немалого сказать такое, Энди, — ты не знал ее так хорошо, как я, и можешь мне не поверить, но ей это очень дорого стоило. По правде говоря, я в первый раз услышала, чтобы она извинялась.

«Передам, — сказала я. — Только это Карин, а не Мэйбл. Мэйбл работала у вас шесть лет назад, а сейчас она в Нью-Хэмпшире, в телефонной компании».

«Ну, Карин, — согласилась она. — Скажи ей, что я передумала, пусть возвращается. И больше ни слова об этом, Долорес. Ты поняла?»

«Да, — сказала я. — И спасибо за бинокли. Они нам очень пригодятся».

«Пожалуйста, — сказала она, и, когда я уже выходила, окликнула меня: — Долорес!»

Я обернулась, и она опять подмигнула мне, будто знала что-то такое, чего не должна была знать.

«Иногда приходится быть стервой, — сказала она. — Только так женщина может выжить».

И она закрыла дверь перед самым моим носом; но осторожно, а не захлопнула.

Ну вот, наступил день затмения, и я не могу рассказывать вам про него — а я собираюсь рассказать все — с сухим горлом. Я говорю уже два часа, и еще много осталось, поэтому говорю тебе, Энди, — доставай свою бутылку из стола, или на сегодня придется закончить.

Вот так-то лучше. Эй, куда ты столько льешь! Один глоток может прочистить трубу, а два забьют ее снова. Хватит.

Теперь можно и продолжать.

Вечером 19-го я легла спать вся больная, потому что по радио передали, что возможен дождь. Я столько думала обо всем этом, а про дождь даже не вспоминала. Потом я сказала себе: Долорес, ты зашла слишком далеко. Ты сделаешь это, даже если будет лить как из ведра. И я закрыла глаза и спокойно уснула.