Ушма - Алексей Наумов

Я чувствую это… У воды много дел… Но придёт и мой черёд… Я глупо улыбаюсь…. Придёт и мой черёд… Придёт… Скоро…

Самовар готов. Отец уносит его в хозблок. Я несу следом горячий заварочный чайник. Он приторно пахнет мелиссой. Сажусь за стол и смотрю в окно. За чёрным стеклом колдовская ночь плетёт свои замысловатые кружева. В окне отражается моё лицо и одновременно виден разросшийся дикий виноград. Моё лицо вплетено в лозу. Она пронзает мой левый глаз и выходит из уха. Вместо второго глаза тёмный провал. В этом есть своя красота. Зачарованно поднимаю руку. Отражение принимает подарок и увивает её листьями. Я вижу какая она чёрная. Отдельные нити уже скрываются под футболкой. Но в этом нет ничего ужасного. И почему это меня раньше так пугало?

Снова смотрю на своё лицо и вздрагиваю — прямо за ним чужой лик. Кто стоит прямо за большим стеклом нашей кухни и в упор смотрит на меня. Вскакиваю и опрокидываю чашку. Лик исчезает. Густой, тёмный, душистый чай медленно растекается по клеёнке. Смотрю на него с ужасом. Отец перешёптывается с матерью. Дела плохи. Нельзя так раскисать. Нужно вытерпеть ужин и спрятаться у себя наверху. Пересидеть ночь. Пережить её. Дождаться утра, выспаться, а там новый день. Там посмотрим.

Отец молча наливает мне новую порцию чая. Мать быстро вытирает лужу. Я беру себя в руки.

— А можно мне бутербродик?.. Маленький…

— Тебя тошнило, — качает головой отец. — Вон, до сих пор бледный какой. Лучше бы не надо…

— Но я голодный!

— Хорошо, но не увлекайся.

Я действительно голоден. По крайней мере мне так кажется. Это словно какое-то отдельное от меня чувство. Горящее табло, сигнализирующее, что мне нужно положить пищу в специальное отверстие. Оно горит — я накладываю, всё что происходит дальше меня не касается.

Бутерброд и чашка сладкого чая проваливаются внутрь. Следом вторая. Потом ещё. Отец останавливает меня, но мне правда легче. Горячий сладкий чай связывает меня воедино. Я не сплю. Всё реально. Я сижу за столом, ем, напротив меня сидят мои родители. Я улыбаюсь. Я жив! Я тут! Всё нормально!

— Можно ещё чаю?

— Нужно! — улыбается в ответ отец.

— И лимон!

— Хоть весь!

Наслаждаюсь сладким чаем с лимоном и постным печеньем так, точно никогда раньше их не пробовал. По телу бежит живительное тепло. Даже рука почти прошла. Волшебный эликсир! Пью пятую чашку и облегчённо откидываюсь на стуле в приятной истоме. Родители облегченно переглядываются.

— Спать то будешь? — мягко интересуется отец.

— Буду!

Может внизу? — предлагает мать.

— Нет, у себя.

— Только долго не читай.

— Хорошо.

Мы сидим ещё около получаса, а потом выходим на улицу. Ночь свежа и нежна. Небо полно звёзд. Отец закуривает папиросу. Молча стоим в темноте и смотрим на звёзды. Потом поливаем кусты и идём в дом. Я немного задерживаюсь, но потом тоже поднимаюсь. Всем пора спать. Но не мне. Я уже чувствую близкое дыхание воды. Она ждёт, пока я останусь один. Пока я буду слаб. Она умеет ждать. Но я готов к встрече с ней. Так мне кажется.

Глава 6

Я читаю до 11, потом гашу свет, включаю фонарик и продолжаю. Лампочка старая и батарейки не очень, но это лучше, чем ничего. Время от времени свечу в дальний угол. Никого. Я кое-что предпринял — поставил туда два стула, один на другой, навалил книг, а сверху взгромоздил старый ведёрный самовар, которым мы никогда не пользуемся. Теперь там пустого пространства хватит только что для кошки. Картины и большое, в полный рост зеркало, что стоит на полу у дальнего окна, я ещё раньше завесил покрывалами. Это у меня уже привычка.

Самовар я вытащил из чулана. Справа и слева вдоль каждой стены у нас есть треугольный коридор, забитый разным хламом. В основном старой одеждой и журналами. Родители ничего не выкидывают, всё везут на дачу. Иногда вещи тут и правда обретают вторую жизнь, но как правило большая часть тихо гниёт наверху. Время от времени, обычно весной, мы устраиваем разбор завалов. Тогда некоторая часть вещей вылетает из окон и отправляется на помойку, но не все. А вдруг пригодятся…

В обоих чуланах есть лампочки. Это мой секрет. Если их включить, то тонкие полоски света тут и там пробиваются в комнату. Освещение призрачное, но когда глаза привыкли к темноте этого вполне достаточно, чтобы ясно видеть очертания всех предметов. Снаружи этот свет не заметен, поэтому в крайних случаях я им пользуюсь. Сейчас обе лампы горят и мне не так жутко, хотя время от времени я слышу звук капель. Он кружит где то неподалёку, но не приближается к моему дому. Но я догадываюсь, где он — у Анюты. Теперь я всё понимаю: её странные взгляды, то, как она прислушивалась к чему то, её усталость. С ней творится тоже самое. Может даже хуже. Но завтра мы поговорим и решим, что делать дальше. Она должна мне многое рассказать. Особенно про тайник на втором этаже. А пока, нужно просто дождаться утра, чтобы немного отдохнуть. Это нетрудно. Я справлюсь. У меня нет выхода…

Я засовываю руку под подушку, вынимаю оттуда тяжёлый свёрток и разворачиваю. Это моё оружие. Точная копия немецкого штык ножа. Отцу на заводе сделали, из японского подшипника. Классная вещь. Только ножны подкачали. Кожа то хорошая, и сшито крепко, но уж очень примитивно. Но это не беда, главное — нож.

Берусь за прохладную, гладкую рукоять с латунными вставками и медленно тяну её из ножен. Широкий, матовый клинок завораживает. С наслаждением вдыхаю запах стали и масла. В моей тонкой руке большой нож похож на короткий спартанский меч или абордажную саблю. Делаю несколько плавных взмахов. Клинок тихо поёт и этот звук вселяет уверенность. «С таким и на медведя можно!» — вспоминаю слова Настюкова и снова рассекаю воздух над кроватью. Конечно, если отец узнает, что я опять его «кинжал» брал, будет скандал, но сейчас не до этого. Утром я его незаметно обратно положу. Отец его редко вынимает, так что обойдётся как-нибудь.

Делаю ещё пару взмахов и кладу кинжал на стул рядом с кроватью. Выверяю всё так, чтобы рука сама ложилась на рукоять, если действовать придётся в темноте. Я так в книге прочитал. Теперь я полностью готов. Продолжаю читать, с удовольствием вдыхая запах настоящего оружия.

Первая лампочка перегорает около двух. Тихий хлопок и комната погружается почти в полную тьму — на второй стене,