Стивен Кинг - Долорес Клэйборн

Так что они были типичными дачниками, но потом Вера перебралась сюда и стала такой же островитянкой, как я, а может, и больше.

В 61-м все началось так же, хотя ее муж годом раньше погиб в автокатастрофе, — они с детьми приехали на День Памяти, и Вера начала вязать, курить, собирать ракушки и устраивать коктейли, которые начинались в пять, а заканчивались в полдесятого. Но что-то все-таки изменилось. Дети были непривычно тихими и грустными, должно быть, вспоминали отца. Вскоре после четвертого июля у них случилась какая-то ссора с матерью, а на следующий день они уехали. Хмырь отвез их на моторной лодке, и с тех пор я их не видела. А Вера осталась, хотя ей было нелегко и одиноко. Тем летом она выгнала с полдюжины служанок, и, когда «Принцесса» увозила ее, я подумала: вряд ли она еще появится здесь.

Но я плохо знала Веру Донован. Она нарисовалась аккурат на День Памяти в 62-м и прожила на острове до самого Дня Труда. Она приехала одна, много пила и курила, никому не сказала доброго слова, но так же собирала ракушки на берегу. Как-то она сказала мне, что Дональд с Хельгой, быть может, приедут в конце июля в Пайнвуд (так они называли свой дом, ты это знаешь, Энди, а Нэнси, наверное, нет), но они не приехали.

Начиная с 62-го она стала уезжать с острова все позже. В том году она позвонила мне в середине октября и велела снять чехлы с мебели и привести дом в порядок. «Теперь ты будешь чаще видеть меня, Долорес, — сказала она. — Может быть чаще, чем тебе хочется. И может быть, детей тоже». Но тут что-то в ее голосе подсказало мне, что это вряд ли.

Она приехала, пожила три дня — хмырь приехал с ней и жил в домике за гаражом, — и уехала, а в конце ноября приехала снова. Детей с ней опять не было, но она сказала, что, может быть, они еще приедут.

Я опять готовилась к ее приезду, пылесосила ковры и застилала кровати, думая только о том, как мне быть с деньгами моих детей. Со времени моего визита в банк прошел целый месяц, и весь этот месяц я не знала покоя. Я не могла есть, плохо спала, забывала менять белье. Мои мысли все время крутились вокруг того, что Джо сделал с Селеной и как он забрал деньги из банка. Я заставляла себя не думать об этом — и не могла. Даже когда я думала о другом, какая-нибудь мелочь обязательно возвращала меня все к тому же. Наверное, именно поэтому я и рассказала в конце концов обо всем Вере.

Я не хотела этого делать: она и раньше заботилась только о своих проблемах, а теперь, после смерти мужа и размолвки с детьми, ей и вовсе было не до меня. Но в тот день, когда это случилось, настроение у меня вдруг изменилось.

Она сидела на кухне и читала какую-то вырезку из «Бостон глоб».

«Смотри, Долорес, — сказала она, — если нам повезет с погодой, то следующим летом мы увидим кое-что интересное».

Я до сих пор помню заголовок той статьи, потому что, когда я его прочитала, во мне словно что-то перевернулось. «Полное затмение закроет небо Новой Англии будущим летом». Там была и маленькая карта, показывающая, какая часть Мэна попадет в зону затмения, и Вера красным карандашом отметила на ней Высокий.

«Следующее будет только через сто лет, — сказала она. — Наши правнуки увидят его, Долорес, но это еще не скоро, поэтому лучше нам посмотреть на это».

«Может, в этот день будет лить как из ведра», — ответила я рассеянно — я думала, она издевается надо мной в том мрачном настроении, в каком пребывала после смерти мужа. Но она рассмеялась и пошла наверх, напевая что-то под нос. Я, помню, удивилась этому.

Часа через два я поднялась к ней застилать постель, где она позже столько времени провела беспомощная. Она сидела в кресле у окна, вязала и все еще напевала. Печка горела, но комната еще не прогрелась как следует — эти большие дома ужасно медленно прогреваются, — и на плечах у нее была ее розовая шаль. Дул резкий ветер с запада, и в окно время от времени брызгали капли дождя. Выглянув в окно, я увидела отблески света на стенке гаража — хмырь сидел у себя и дрых, как клоп в норке.

Я расправляла углы простыни и думала о Джо и о детях, и моя нижняя губа дрожала все сильней. Потом начала дрожать и верхняя. Потом глаза мои наполнились слезами, я села на кровать и заплакала.

Нет.

По правде говоря, я не заплакала — я закрыла лицо платком и завыла, думая о том, как это глупо, что я тут сижу, и как я устала и хочу спать. Не знаю, сколько времени я сидела так и выла, но когда я закончила, платок был весь мокрый, а нос хлюпал так, что я еле могла дышать. Я боялась убрать платок и увидеть, как Вера смотрит на меня и говорит: «Кончай спектакль, Долорес. Ты получишь расчет в среду. Кенопенски — так звали хмыря, вспомнила, — привезет тебе деньги». Это было бы на нее похоже. Но все случилось совсем не так. Поведение Веры трудно было предсказать даже тогда, когда мозги у нее были на месте.

Когда я наконец отняла платок от глаз, она сидела со своим вязаньем и смотрела на меня, как на какую-то редкостную букашку. Я помню, что на лбу и щеках ее плясали тени от дождевых струй.

«Долорес, — сказала она, — расскажи, что еще сногсшибательного выкинула та скотина в человеческом облике, с которой ты живешь».

Какое-то время я не понимала, о чем она говорит. Потом при слове «сногсшибательного» мне вспомнилось, как Джо ударил меня поленом, а я ударила его кувшином, и тут же все встало на свои места. Я вдруг начала хохотать и хохотала почти так же неудержимо, как раньше плакала. Я поняла, что она решила, что я опять беременна, и сама мысль о том, что я могла бы позволить себе заиметь ребенка от Джо теперь, заставляла меня хохотать как безумную.

Вера посмотрела на меня, потом снова принялась вязать, опять что-то напевая. Как будто то, что ее домоправительница сидит на ее кровати и хохочет, как гиена, было самым нормальным делом. Если так, то у Донованов в Балтиморе была странная прислуга.

Потом смех опять перешел в слезы, как дождь иногда переходит зимой в снег, когда ветер меняет направление. Потом все прекратилось, и я осталась сидеть на кровати, ощущая стыд… но и облегчение тоже.

«Извините меня, миссис Донован», — сказала я.

«Вера».

«Прошу прощения?» — не поняла я.

«Вера, — повторила она. — Я предпочитаю, чтобы женщины, устраивающие истерики на моей кровати, звали меня по имени».

«Не знаю, что на меня нашло», — сказала я.

«Я думаю, знаешь. Иди умойся, а то тебя будто окунули в чан с кипятком. Можешь воспользоваться моей ванной».

Я пошла в ванную и пробыла там долго. По правде говоря, я боялась идти назад. Я уже не думала, что она выгонит меня, раз она велела звать себя по имени, но не знала, что она собирается делать. Она могла быть жестокой, наверное, вы это уже поняли, и могла издеваться над людьми.

«Ты что, утонула там?» — окликнула она, и это значило, что пора выходить. Я вытерла лицо и вернулась в спальню. Я начала извиняться, но она махнула рукой и продолжала разглядывать меня, как букашку.

«Знаешь, ты меня удивила, — призналась она, — все эти годы не подозревала, что ты умеешь плакать. Я думала, что ты из камня».

Я пробормотала что-то об усталости и головной боли.

«Это я вижу, — сказала она. — Но кое-чего я не вижу, и ты должна мне об этом рассказать. Я думала, это ребенок».

«Нет, мэм», — и черт меня побери, если я не выложила ей тут же на месте всю историю. Приходилось следить за собой, а то бы я снова оказалась на ее постели с платком у глаз. Никогда не думала, что расскажу это именно Вере Донован с ее деньгами, с домом в Балтиморе и с ее хмырем, который был при ней не только шофером, но я это сделала, и под конец на сердце у меня стало немножко легче.

«Вот и все, — закончила я. — Теперь я не знаю, что делать с этим сукиным сыном. Думаю, придется взять детей, уехать и как-то перебиваться — вы знаете, я не боюсь тяжелой работы, — но я не хочу оставлять ему эти деньги и не могу простить ему это».

«Простить что?» — осведомилась она. Она уже почти довязала свой платок — никогда не видела таких быстрых пальцев.

«Он хотел изнасиловать свою родную дочь, — сказала я. — Он запугал ее так, что она никогда от этого не отойдет, а потом наградил себя за хорошую работу тремя тысячами долларов. Вот чего я ему не прощу».

«Да?» — спросила она, ее спицы легонько щелкали, и дождь барабанил по стеклу, и его серые струи отбрасывали тень на ее лоб и щеки, похожую на серые морщины. При виде всего этого я припомнила сказку, которую рассказывала бабушка, — о трех небесных сестрах, которые прядут нить нашей жизни: одна мотает, одна держит, а еще одна обрывает, когда придет срок. Последнюю вроде бы звали Атропос, и это имя вызывало у меня дрожь.

«Да, — сказала я, — но я не знаю, как с ним расквитаться за это».